— Подкололи так подкололи! Но вы правы. Я действительно намеренно заваливаю экзамены.
— Разумеется!
— Конечно!
— И говорить нечего!.. Но пройдемте же. Все остальные уже собрались. Вперед!
Напротив загадочной бутылки и нетронутого треугольного подноса с закусками сидел, одиноко потягивая что-то из стакана «Byrrh», респектабельный Гастон Мариетти. Воплощенное достоинство в теле пятидесятидвухлетнего мужчины!
За балюстрадой, усаженной скрывавшими других гостей от Гастона папоротниками и аспидистрами, пили свой четвертый «Манхэттен» Сиприано Слаттер, лицо — как с антропометрической таблицы; и Луис Аугусто Пеньяранда, толстеющий мужчина с бледной и влажной кожей.
— Ивар, это сеньор Слаттер, начальник Службы жилищно-коммунального хозяйства, о котором я тебя рассказывал.
— А! Замечательно. А вы, стало быть, сутенер?
— Сутенер? Если бы! Луис Аугусто Пеньяранда, комиссар воздушных путей сообщения Аргентинской Республики, только и всего.
Веселый хохот quid pro quo[28] резко оборвался. К друзьям приближался Гастон Мариетти: безупречная tenue,[29] зажженная светлая сигарета меж наманикюренных ногтей.
— Нет, сутенер — это я.
Скупой ответ обескуражил звукорежиссера.
— Я… Откровенно говоря… не имел в виду… ничего такого…
— Я тоже. Я просто эксплуатирую женский труд, точно так же, как капиталисты эксплуатируют мужской.
— Хм!.. Некоторая разница все-таки есть.
— В мою пользу, я не паразитирую на старости.
— Но делаете это на молодости.
— Пф-ф-ф-ф! Молодость отдается этому с таким удовольствием! Уверяю вас, девочки очень любят свою работу…
Вмешался Оп Олооп:
— Прекрасно. Вопрос закрыт. Пройдемте в столовую. Я привык пить аперитив, когда должно: за столом, чтобы aperire[30] аппетит. Я велел приготовить настоящую усладу для нёба: разбавитель — тоник, основа — французский вермут, крепость — виски «Old Раrr», теплота — «Crema Cassis», аромат — биттер «Angostura», веселье — несколько капель абсента, поэзия — лепестки роз.
Эрик Хоэнсун торопливо схватил первый стакан. Поднес свой нос к резному краю и глубоко вдохнул.
— Великолепно, волшебно.
И выпил. Лепестки прилипли к горлу. Он с отвращением закашлялся. И выплюнул вместе с лепестками гневную отповедь:
— Буэ! Всегда ненавидел поэзию.
— И все же это нектар жизни.
— Да, не так ли? — воскликнул Пеньяранда, вырывая у него стакан.
И, выудив пальцами лепестки, присосался к аперитиву, ставшему еще вкуснее от дружеского смеха и подтрунивания.
Бурное веселье продолжилось, не сдерживаемое никакими условностями. В нем было столько радости и жизни, что только очень завистливый человек усмотрел бы здесь что-то дурное. Оп Олооп, всегда такой выдержанный и такой уравновешенный, сидел в углу и дышал дружеским весельем, как очистительными благовониями.
Беседа перешла на тему превосходства классических амаро, защищаемого Гастоном Мариетти, и вкусовых преимуществ современных cocktails, отстаиваемых Сиприано Слаттером.
— …Когда вы познаете музыку «Haymarket» или «Bronx», различите в оркестре «Canadian Club» смех шерри-бренди, лукавство мараскино, когда вы ощутите у себя во рту плутовство «Джин-физа» или одинокую грубость «Виски сауэр», тогда-то, Гастон, вы откроете для себя прелесть нового искусства пития.
— Не согласен с вами, — встрял Ивар Киттилаа. — Напостившись, благодаря закону Волстеда, мой организм физически не переносит этих фейерверков. Потому что это именно фейерверки.
— Так вы соблюдали сухой закон? Бедняга!..
— Послушайте. Я побывал во всех существовавших и нарождавшихся speakeasis[31] в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Но кое в чем я все же придерживался пуританской морали. Я знаю, то, что неприятно на вкус, — всегда хорошо для желудка.
— Я благодарен вам за то, что вы развили мою мысль, но не согласен с вами. Если углубить ваш постулат, то получается, чтобы угодить желудку, нам следует есть всяческие отбросы, иными словами: съесть дерьмо, прежде чем гадить им. Нет, мой дорогой друг. Теория полезного для желудка питья зиждется на тонизирующем эффекте горьких напитков. Отсюда и фернет, и кола-кока, и тоник, и «Underberg»…
— Что за чушь! Это же лекарства!
— Кто сейчас вообще пьет эти вещи?