Пока он размышлял об этом, его разум по инерции настраивался на речевую деятельность. И, не отдавая себе отчета, в тот самый момент, когда его сотрапезники начали было волноваться из-за его задумчивости, Оп Олооп сказал:
— Мы живем в тяжелое время, лишенное романтики и богемности. Время, когда каждый из нас вынужден решать себя, как уравнение, чтобы выяснить, чему равны сокрытые в нем неизвестные. Когда это удается, выигрывает и сам человек, и окружающие. Ведь только так можно увидеть панораму во всей ее полноте, и чем больше ошибок устранено, тем яснее взор.
— Сказано отлично. Но к чему это?
Оп Олооп, очнувшись, дернулся и потряс головой, как только что проснувшийся человек. Кончики его ушей горели. Улыбаясь потерянной улыбкой, он пробормотал:
— Бред… Просто бред…
— Любопытно, что, дожив до своих лет, ты снова бредишь так же, как когда мы учились в улеаборжском лицее и ты с ума сходил по дочери учителя литературы…
— Человек всегда остается собой с математической и психологической точек зрения.
— Безусловно, но ты похож на уходящий под воду островок. Островок раздумий. А это опасно! Я и не думал, что в море бордо…
— Море… Бордо.
— …Есть островки. Ты же знаешь железное правило капитана? Никаких раздумий. Никаких островков.
— Действительно, Оп Олооп, — вступил сутенер, — ваши соседи правы. Я следил за вами. Вы очень легко погружаетесь в свои мысли. С учетом того, что внутренний диалог всегда превалирует над диалогом вольтерианским, такое поведение похвально. Оно свидетельствует о том, что человек сложился как личность. Что он не нуждается ни в чем внешнем. Культурные, невероятно культурные люди будущего будут страдать от афазии интеллектуального свойства, добровольного обета молчания. Вы же…
— О нет!
— Да.
— Нет, нет.
— Да.
— Хорошо, буду с вами откровенен. Эрик упомянул взятие Хельсинки, напомнив мне о некоторых эпизодах с моим участием. И я погрузился в себя, ушел мыслями в прошлое. Я все еще не освободился от этой привычки. Люблю иногда отвлечься от механической жизни, заглянув в колодец отрочества. Посмотреть на проблескивающие, словно рыбы в воде, идеи, запущенные мной туда давным-давно… Увидеть на водной глади отражение небесных дисков, которые когда-то романтический дискобол метал в синеву идеала.
— Вы невыносимо пошлы, — выхаркнул Пеньяранда. — Я часто борозжу синеву и ни разу не встречал ни дисков, ни идеалов. С вами что-то происходит, но вы закрылись от всех броней. Сначала вы уходите в себя, теперь говорите пошлости. И хотя я сам не верю, что говорю такое, вы должны объясниться.
Комиссар воздушных путей сообщения говорил мало: будучи человеком категоричным, он сначала мысленно собирался, а затем выстреливал фразами, лишь чудом не разнося вдребезги слова.
Виновник торжества озадачился. Он следовал принципу never explain, never complain.[35] Задумчиво взял бокал вина. Погладил его взглядом и пальцами. Насладился ароматной неспешностью нескольких глотков. И сказал:
— Что ж, раз вы требуете, я объяснюсь. Но позволю себе напомнить вам, что нет ничего более раздражающего, чем страсть искать всему объяснение… Да, сеньоры, я был погружен в самого себя. Что в этом пошлого? Ничего. Если не принимать в расчет моего мимолетного невнимания к вам, моим гостям, это не тянет даже на оплошность. Я ненавижу зеркала за то, что они свидетельствуют мое существование. Но куда бежать от зеркал внутри тебя самого? Стоит обратить взгляд внутрь, как неподкупный нарциссизм приводит тебя в зал метафизических зеркал, прелюбопытнейших, кстати, зеркал, в которых отражается не твое настоящее, а образы тебя из прошлого и мечты и образы тебя из будущего. Настоящее незримо. Оно дает знать о себе лишь стойким неприятным запахом…