— Оэрее! Франциска! ФРАНЦИСКА! ФРАН-ЦИС-КААА!.. Эвоэ! Ио, ио, элелелеу!..
Ступор перерос в смятение. Никто не мог понять, что происходит. Мало того что хозяин издавал клич вакханок, так он еще и аккомпанировал себе, ударяя пальцами по губам. При виде этого подобрался даже Гастон Мариетти. Все гости обратили внимание на отчаяние в начале рассказа и на самодовольную гордость, никак не связанную с его продолжением. Что за блажь вызвала эти нелогичные скачки?
— Быть может «Меrсurеу»…
— Или слишком много разного вина.
— Нет. Он почти не пьет, — прошептал Эрик на ухо Слаттеру.
Виновник же торжества тем временем, словно ничего и не произошло, продолжил повествование:
— …Анализируя цифры экспорта фанеры, я мог довольно точно судить о природе и идиосинкразии страны-импортера, подобно тому как торговец презервативами может догадываться по объемам продаж об уровне рождаемости среди населения…
Гости неуверенно засмеялись. И все же шуткой удалось вернуть их на свои места. Пирующие с жадностью набросились на гуляш.
Но тень моветона повисла в воздухе. А вместе с ней и настороженное внимание окружающих.
Торопливо, с плохо замаскированным желанием избавиться от этого чувства, Оп Олооп продолжил:
— Я осел в Хельсинки, и статистика покорила меня своей научной обособленностью и необходимыми для занятия ею дисциплиной и опытом. Тогда-то я и влюбился в метод. У любого явления есть своя механика, для понимания которой нужны, во-первых, критический подход; во-вторых, умение толковать; в-третьих, честность и, в-четвертых, точность. Любое исследование представляет собой рациональную оценку, результатом которой становятся: в первую очередь, вероятностный анализ сил в контексте исторического материализма; во вторую очередь, предопределение возможности ошибки в бесконечности будущего и, в третью очередь, функциональное уравнение, которое приводит прошлое в гармонию с системой тайных принципов. Это чистая философия, друзья мои, на которую Гельмгольц и Херц намекнули Вселенной, бросив на стол, как сказал бы игрок, цифры, цифры и еще раз цифры! Затем я устроился в Институт демографии, и мои монографии превратились в хроники любви и смерти столицы. Те, кто исповедует философский подход к цифрам, могут предвидеть, основываясь на статистике внебрачных родов, разводов и преступлений на почве любви, надвигающийся роковой кризис современной морали. Мои научные работы по этому поводу, посвященные евгенистическому созданию благополучного социума путем биотипического совершенствования индивидуума, были тепло приняты Лондонским статистическим обществом и рядом конгрессов, на которых были представлены доклады по моим трудам. Кроме того, «Annuaire Statistique de la Societé des Nations» за тысяча девятьсот тридцать второй — тридцать третий годы указал на техническое совершенство «Метода Опа Олоопа» о сопоставлении данных по явлениям, общим для различных стран. Метод прежде всего, господа. Бэкон говорил: «Claudus in via antecedit cursorem extraviara» — посредственный ум, ведомый правильным методом, добьется больших успехов в науке, чем проницательный гений, тычущийся наугад. Я в этом отношении всегда придерживался метода и буду делать так до самой смерти, которая, как и любое другое явление, также обусловлена рядом факторов: работой гормонов и нервной системы — и общепризнанными аксиомами физического и психического характера. Отправившись в добровольную ссылку после установления реакционной диктатуры Свинхувуда, я поселился во Франции. Моя семья подняла все связи, чтобы вернуть меня домой, и получила от первого президента Финляндии Каарло Юхо Стольберга особое помилование и право восстановиться в должности. Ха-ха! Хорошая попытка, родственнички! — подумал я, как Рыжик.[38] Мне не нужны были ничьи помилования, и уж тем более от тех, кто хотел, поманив будущим в розовых тонах, заставить меня забыть красную кровь двадцати тысяч моих товарищей, убитых во время «Белого террора». И я остался во Франции, великолепной и невыносимой стране. Остался и перенес несказанные страдания: любой северянин, оказавшись в латинском мире, всегда страдает от низких страстей, отсутствия порядка и излишних вольностей.
— Не очень понимаю, что вы имеете в виду, — перебил его Мариетти.
— Я неясно выразился. В случае народов с берегов Балтики, к любви и свободе следует применять особый коэффициент. У нас страсть всегда держится в рамках приличий. Здесь же любовь животна, а свобода терниста. И порядок тоже другой. Там он зиждется на естественном отказе каждого от собственной воли ради коллективного блага. Там всегда правят бал альтруизм и честь. Здесь люди грубее и заботятся только о себе. В результате поверхность социума покрывается рытвинами и выбоинами, становится труднопроходимой. Я, честно признаться, поначалу спотыкался на каждом шагу, как хромой…