Каневского, Марченко и Копалкина оттеснили от остальных. Фашисты поняли, что у русских вышли патроны, и в упор расстреливали их. Все красноармейцы и командиры получили по нескольку ранений.
— Гады! — истошно крикнул Лаптев, судорожно щупая грудь, словно пытаясь вытащить из нее глубоко засевшую пулю.
Бобров опрокинул эсэсовца и обрушил приклад на подбегающего врага. Автоматная очередь заставила его высоко подпрыгнуть. В тот же момент принял смерть Марченко. Пуля ударила его в висок, и он упал как подрубленный.
К вечеру 5 декабря русская речь слышалась только в самом глубоком подвале под руинами колокольни. Фашисты наконец заняли Марфино, вернее то, что от него осталось. Они поспешно стягивали силы вокруг подвала, готовясь окончательно добить русских.
В подвале Борис Курганов последний раз осмотрел свою роту. Теперь она состояла из пяти красноармейцев.
Здоровенный Тютин, весь забинтованный, мрачно сжимал кулаки. Грудь его тяжело вздымалась, дышать было трудно.
— В легких пуля сидит, не иначе, — с трудом проговорил Тютин и харкнул кровью.
— Поправишься! — ласково сказал Каневский, отводя глаза. — Еще покидаешь свою штангу.
Самому Каневскому повезло: он был дважды легко ранен в руку и ногу. Осколки Каневский вытащил сам, подковырнув их штыком, и спрятал в нагрудный карман.
— На память детишкам!
— Заведи сначала, — невесело шутил Иванов.
Он получил четыре ранения, два были серьезными: осколок раздробил пальцы левой руки и пуля перебила ключицу. Но больше Иванова мучило сердце. Тупые, стреляющие боли копились под лопаткой, отдавали наружу.
— Что, командир, пригорюнился? — проговорил Иванов. — Братку жалко?
Потемневший, осунувшийся Борис тяжело вздохнул:
— Всех жалко, не об этом думка.
Иванов посмотрел на командира, обвел взглядом уцелевших бойцов и твердо сказал:
— Выдержим! Дерутся наши части! Стоят под Москвой и выстоят!
— Ребят жаль, — проговорил Бельский. — Золотые ребята… Комсорг-то как погиб… умер, как положено солдату.
— Да, Бобров честно погиб, — сказал Борис, вспомнив, как залитый кровью боец с гранатой бросился в гущу врагов и, не имея возможности размахнуться, выдернул кольцо, бросившись в ноги подбежавшим гитлеровцам.
И братец ваш… — начал Иванов, но осекся под пристальным взглядом командира.
Борис Курганов подошел к Копалкину. Маленький Игорь был единственным оставшимся в живых ильинцем, единственным представителем 9-го «Б». Мальчик осунулся, похудел, был покрыт слоем грязи и копоти. Курганов погладил его по голове.
— Как жизнь, Игорек?
Какая уж тут жизнь, товарищ командир. — Копалкин неожиданно громко расхохотался. — Это здорово вы сказали «жизнь». Курганов скорбно улыбнулся. — Ребят нет… ничего нет… всё… — Он шумно засморкался и вдруг испуганно заговорил: — Вы не подумайте, что я раскис, что жалею, зачем на фронт пошел. Нет, товарищ командир. Если бы снова пришлось жизнь начать — я опять бы так же поступил, не иначе. Ведь верно? Ведь правильно, а?
Верно, — тяжело выдохнул Курганов. — И я, Игорек, тоже поступил бы именно так.
…Наверху что-то загрохотало, металлический голос с немецким акцентом предложил:
«Сдавайтесь или погибнете! Шесть минут на размышление!»
Курганов взглянул на часы.
Шесть минут! Триста шестьдесят секунд. Потом смерть!
Тик-так, тик-так. Висела звенящая тишина. Тик-так, тик-так то ли стучали часы, то ли билось сердце. Тик-так, тик-так. Шесть минут, шесть сердец.
Что испытывают люди перед смертью? Плачут? Мечутся в безысходной тоске? Вспоминают близких? Выхаркивают с кровью в лицо врагу лозунги?
Тик-так, тик-так. В первую минуту лихорадочно перезаряжали оружие, набивали патронами диски, спешно навинчивали оборонительные рубашки гранат.
Тик-так, тик-так.
— Ф-фу! — облегченно вздохнул Тютин и вывернул из-под обломков длинную изогнутую водопроводную трубу. — Этой штучкой я еще кой-кого перекрещу крест-накрест.
Да, такой можно благословить вполне, — поддержал Иванов.
Тик-так, тик-так.
Каневский скручивал огромную самокрутку.
Велика, заметил Иванов, — убавь наполовину. Всю не успеть.