— И вообще я не верю, что у деда голова летает, — сказал неожиданно капитан.
— Погоди, но мы ведь сами только что видели. Летала, еще и чесночку просила.
— Обман это, — сказал капитан. — Чикнул в пупок — и голова полетела.
Чушь! Голова наша и с телом-то вместе летать не может. И это хорошо, даже замечательно.
— Чего ж в этом хорошего?
— Телу человеческому летать не нужно, — твердо сказал капитан. — Самое лучшее в человеке — это голова. А тело — чепуха, подпорка и ящик для питания головы. Взять, к примеру, живот — это ведь ужас! Нет, я вовсе не хочу, чтоб мой живот летал. А вот голова — хорошо бы, да не дал бог.
— А что ты к животу привязался? — сказал я. — Чего он тебе сделал? Пускай и он полетает немного.
— Терпеть не могу живот! — раздраженно отвечал капитан. — Тут уж матушка-природа не расстаралась. Все так здорово придумала в человеке, и вдруг — живот!
— Успокойся, — сказал я, — вряд ли есть на свете летающие животы.
Но капитан не мог успокоиться. Он ругал живот на все корки и совершенно захаял это создание матушки-природы.
Природа же матушка легкою волною несла нашу лодку мимо древних елок и сосен, среди березняков и перелесков, как будто намекая капитану, что ею создано и кое-что получше живота.
Лес, что тянулся по левому берегу, кончился. Вместе с Кондраткой вылетел «Одуванчик» в поле, на простор, и мы увидели деревню Коровиху.
На холмах, рассеченных заборами, лежала деревня Коровиха. Низкие серые дома ползли вверх по склонам, а вниз, к речке, скатывались с холмов баньки. Никаких коров видно не было, но в деревне, в линиях холмов было и вправду что-то коровье.
Разыскав по огородам Кузин дом, мы постучались в окно. Тут же стекла распахнулись, на улицу высунулась женщина с пунцовыми щеками, в белом платке. Как видно, кума.
— Не здесь ли Кузьма живет? — спросил я. — Аверьянов кум? Мы ему от деда Авери поклон принесли.
Недоверчиво осмотрев нас, женщина захлопнула окно и спряталась в доме.
Никаких признаков жизни из окна более не являлось.
Подождав пару минут, я снова стукнул в стекло. Пунцовая кума быстро высунулась наружу.
— Дома хозяин-то?
— Дома.
— Так пускай на улицу выйдет.
Кума задумалась и, сомневаясь, покачала головой.
— На улицу он выйти не может.
— Что такое с ним? Не заболел ли?
— Да вроде нет, — ответила кума, призадумавшись.
— Ну пускай в окно выглянет.
— Ну уж нет, — сказала кума, — этого никак нельзя. Да вы заходите в дом.
Слегка растерянные, мы с капитаном поднялись в сени, скинули сапоги и вошли в избу. Из открытой двери вкусно пахнуло рыбными пирогами, топленым молоком. В огромной семиоконной комнате стоял вдоль окон стол, у которого и сидела пунцовая кума. Кума Кузи видно не было.
Отчего-то робея, мы с капитаном прошли в носках по чистым половичкам, присели у стола.
— Где же кум-то Аверьянов, Кузя? — спросил я.
— Кузя-то? — переспросила кума. — Здесь Кузя.
— А где он? Что-то его не видать.
— Да он на печке спрятался, — ответила кума. Не успели мы с капитаном удивиться, как с печки раздался решительный голос:
— Помалкивай!
Кума прикрыла рот платком, а я обернулся к печке. Лежанка была задернута занавеской, за которой кто-то шевелился.
— Дядя Кузя, — сказал я, — вы там?
— Тута я, на печке, — послышался в ответ кумов голос.
— Спускайтесь сюда, — пригласил я, — мы поклон вам привезли.
— От Авери, что ль?
— От него. Слезайте, познакомимся.
— Зачем же я буду слезать? — сказал кум. — Я ведь спрятался.
Мы с капитаном окончательно оробели.
— Ну мы тогда пойдем, — сказал капитан.
— Куда это? — крикнул с печки кум. — Самовар горячий, садитесь чай пить.
— Как же мы будем чай пить, если хозяин прячется?
— Да пускай прячется! — встряла кума. — Эка невидаль!
— Помалкивай! — немедля крикнул кум. — Неси молоко! Рыбник ставь! Только и знает языком болтать.
Кума метнулась в сени, притащила горшок молока, вытащила из печки рыбник, который был похож на перевернутый кверху дном коричневый таз. В пироге что-то тихо и яростно клокотало. Из-под ржаной корки, из трещинок в пропеченном тесте струился лучной и рыбный пар. Так и хотелось отодрать корку, глянуть, кто там таится под ней.