Он никогда не говорил громких слов. Не клялся, не обещал невозможного. Но каждое его действие, каждый взгляд, каждое касание — все говорило: «Я рядом. Я с тобой».
Я люблю его не за то, что он спас меня. Не за силу или положение. Я люблю его за то, как он сжимает мою руку и переплетает наши пальцы. За то, как страстно, безудержно целует. Я люблю его за молчание между нами. За то, что мы умеем быть вместе в тишине — и в этой тишине нам не нужно больше ничего.
С ним я не чувствую себя обязанной. Не чувствую себя виноватой, слабой или недостойной. С ним я просто — есть.
И если завтра все рухнет — мир, дом, покой — я все равно останусь с ним. Потому что он — и есть мой выбор. Мой покой. Мой дом.
Мы уехали из столицы на следующий день после свадьбы. Я и радовалась, и грустила, потому что оставляла людей, которых успела полюбить. Сестра Агнета поселилась в особняке: Ричард не стал его продавать или сдавать. Не уволил он и дворецкого Кингсли.
Особняк был для него большим, чем местом, где он жил. Ричард получил его, когда волей Кронпринца ему был дарован наследственный титул графа и пожаловано дворянство. Для него особняк стал признанием. Доказательством. Того, что он смог. Того, что он чего-то стоил. Того, что «бастард» остался позади, и на смену ему пришел граф Беркли.
Потому Ричард и оставил особняк. Не смог продать несмотря на то, что с финансовой перспективы так было бы разумнее.
— Мы еще вернемся, — твёрдо сказал он на вокзале, когда были пролиты все прощальные слезы и сказаны слова, и наши друзья покинули перрон, и мы зашли в вагон.
— Думаю, да, — отозвалась я и прижалась щекой к его плечу. — Ты не сожалеешь? — тихо спросила я, не поднимая глаз.
— Ни на миг, — сказал Ричард.
Я улыбнулась, взяла его за руку, переплела пальцы. Он наклонился и едва ощутимо поцеловал меня в висок.
Мы уехали без четких планов — только с желанием оказаться подальше от столицы. Сначала отправились к морю: белые скалы, холодный ветер с пролива и бесконечная линия горизонта. Мы гуляли по пустынному пляжу, ели жареную рыбу в укромных трактирах и впервые за долгое время смеялись без причины.
Потом был север. Холмы, туманные долины и ночи у камина в старых гостиницах, где пахло деревом, дымом и дождем. Мы катались на лошадях, промокали под внезапными ливнями, забредали в деревушки.
Иногда мы останавливались на день, иногда — на неделю. С каждой новой остановкой я чувствовала, как уходит то, что жгло внутри. Столица, Лорд-Канцлер, болезненные воспоминания, убийство дедушки, ответы без вопросов — все стиралось в мерном стуке колес и в голосе Ричарда, читающего мне вслух в поездах.
А потом мы нашли городок. Небольшой, зеленый, с рынком по субботам, часовней на холме и домом у края леса, где по утрам слышно птиц, а по вечерам — звон колоколов. Мы не называли это «осесть», «найти новый дом». Мы просто остались. Потому что впервые за долгое время нам не хотелось уезжать.
И этого было достаточно.
Ричард, забавы ради, дал объявление, что в городке поселился частный детектив, который готов расследовать дела, даже самые старые и безнадежные, и неважно, как давно это случилось, и нас завалили письмами.
Я же периодически писала заметки для местной газеты, делала зарисовки, смешные очерки.
Новости сюда доходили с опозданием, но первой весной, которую мы встретили как муж и жена, мы прочитали в газете некролог, посвященный герцогу Саффолк. Никто из нас не угадал: все думали, ему дадут пожить два-три года, но не прошло и двенадцати месяцев с завершения того дела, а бывший Лорд-Канцлер скончался в собственной постели. Просто в одну ночь его сердце перестало биться.
По крайней мере, так об этом писали.
Разумеется, никто из нас не поверил.
А еще через два месяца, в разгар теплого, солнечного лета Эван написал, что Эзру нашли зарезанным в тюремной камере. Он отбывал срок не за свои настоящие преступления — его приговорили к каторге за что-то другое. Ходили слухи, что Эзра повздорил с сокамерником из-за какой-то мелочи, и тот убил его ночью.
Мне было уже все равно. Я не испытала ни радости, ни горечи, ни разочарования.
Время лечило, и многое уже забылось как страшный сон.
Но я по-прежнему надеялась, что однажды Ричард расскажет о том единственно-важном, что меня волновало. Я не говорила об этом вслух, но порой, когда он особенно вдумчиво и тщательно читал письма Эвана или отправлял послания неизвестным мне адресатам, я всматривалась в его лицо, надеясь получить хотя бы намек.
И однажды, опоздав к ужину, он положил передо мной на стол два билета в вагон первого класса.