— У кого у «него»?
— У Лео. Ну, когда я вроде как мертвая лежала?
— У него-то?! — усмехнулся Еремеев. — И ты называешь это лицом?! У него на ряхе было одно — как бы не воскресла и не проговорилась. И еще — бежать отсюда побыстрее и подальше. Забудь его, он остался в другой жизни. Тебе Венеция понравилась?
— Спрашиваешь! Правда, жить там я бы не захотела. Сыро. Плесень. В каналах вонь. Это только туристам в охотку… Вот Езоло совсем другое дело! Там такие пляжи, коттеджи… А солнце! А море Средиземное! Вода синяя-синяя…
— Я видел.
— Где, в Езоло?
— Неподалеку. Через перископ подводной лодки.
— А я зато на яхте каталась. Целых три дня на яхте жила.
— Это как в «Греческой смоковнице», что ли?
— Ну, почти…
— Счастливая.
— А поехали в Ростов! Там тоже яхты есть.
— Нет чтобы в Венецию пригласить.
— Да у тебя и паспорта заграничного нет.
— Сделаем.
— А что, это идея! Ты теперь состоятельный мэн. Свозите, Петя, девушку в Езоло! На ее бывшие баксы. А?!
— И свожу. Но тебе же в Ростов надо.
— Ростов подождет… Нет, в Венецию нельзя. Там у них все схвачено.
— У кого у «них»?
— У Гербария. Поедем лучше в Арабские Эмираты. Вот где кайф. И море синее, и яхты белые…
— Ты там тоже побывала?
— Нет. Подруга рассказывала. Она замуж вышла за одного абу-дабийца.
— И как дабиец?
Карина закинула руки за голову и мечтательно пропела:
Еремеев заворочался на своей полке.
— Хорошо поешь. Голос есть.
— Как говорила бабушка: и волос есть, и голос.
— А бабушка где?
— В Гродно.
— Как же ты из Гродно в Москву перебралась?
— Как, как… Вышла замуж — развелась. Скучно все это. Спокойной ночи!
Еремеев не ответил. Он уже спал, провалившись в темную яму, набитую черным пухом. И снилось ему синее море, белая яхта. Потом по мачте взбежал мохноногий паук-яйцеед. Голубая «мазда» выскочила на причал. Дельф рванулся из кокпита. Раздалась очередь, другая, третья…
Стучали в окно бани. Виноватый голос Тимофеева с трудом пробивался сквозь двойные стекла:
— Ну, вы это… Чего ушли-то!
— Спрашивает, гад! — Еремеев приподнялся на локте.
— Давайте это… Обратно. Ну мало чего я по пьяни намолол. Не сердись, Ерема! Ты вот мне ногу-то оттяпал, я и то не сержусь. Пойдемте, ребята! Завтрак стынет. Я уж приготовил все.
— А что на завтрак? — полюбопытствовала из своего мешка Карина.
— Яичницу из шести яиц сбацал! — воспрянул духом майор. — Тройная глазунья на сале с луком. Огурчики там. Тушенка. Кофе, если кто желает, со сгущенкой.
— Желает, желает!.. — свесила ноги с полки Карина. — Пойдем, что ли, Петя!
— Сама ты тетя Клепа! Не пойду. Его сейчас опять на политику поведет.
— Завязываю с политикой! — божился за оконцем майор. — Ну ее к Гайдару! Слова больше на скажу. Как огурец молчать буду! Идемте, братцы, а?!
И он действительно выполнил свое обещание — весь завтрак молчал как заклятый и только за кофе промолвил:
— Ты помнишь, как я замполита послал с его «Малой землей»?
— В Кандагаре?
— В Хайратоне. В Кандагаре меня за анекдоты про бровеносца тягали.
— Ну, ты у нас известный борец против коммунизма и брежневизма. Партбилет, небось, в подушку зашил?
— Ладно, ладно, подъелдыкивай увечного воина. Бог, он все видит.
— Ишь ты, и про Бога вспомнил. Нехристь краснопузая.
— Это я нехристь? — взвился Тимофеев. — Да ты знаешь, где меня крестили?
— В соборе Парижской Богоматери.
— Хрен вам в глаз. В Мологе.
— Это где-то под Мадридом?
— Под Рыбинском. Был самый старинный русский городок на Волге. Затопили его перед войной под водохранилище, да не полностью, а по второй этаж. Что твоя Венеция. И церковь наполовину из воды с колокольней торчит. Ну, на колокольне красный фонарь повесили, чтоб прихожане, значит, не напоролись. А вот в церковь ту выселенные мологжане на лодках приплывали. И молились с лодок. И детей на лодках крестили. И батюшка на лодке прямо в Волгу окунал. Вот и меня также. Мне года три было — все помню. Даже снится иногда — лодка вплывает под церковные своды и лики святых близко-близко… Туда и сейчас еще народ ездит. Вот тебе и град Китеж. А ты — красно-коричневый…
— Ладно, беру свои слова обратно… Все мы совки изрядные.
— Это почему же все?
— Да сидим мы в России, как пассажиры в автобусе, а кто там за руль сел — никому дела нет. И куда ни повезут — трясутся, качаются и молчат.