— Додики, — сипло сказал Баранчук. — Додики, да и только.
Это было несправедливо. Ну, если еще Вальку Иорданова, учитывая его университетское прошлое, каким-то образом можно было бы отнести к категории «додиков», да и то с натяжкой, то уж сын мансийского народа дядя Ваня принадлежать к ней никак не мог. Но это сейчас не заботило Баранчука. Его вообще сейчас ничего не заботило. С ним случилась хандра, и противостоять ей он не мог. Возможно, что опытный психолог, изрядно покопавшись в душе Эдуарда, нашел бы какие-то подспудные мотивы этого состояния, однако сам индивидуум при всем желании не мог обнаружить ни видимых, ни невидимых причин его тоски. И от этого было еще более муторно. Следует сказать, что такое с ним происходило нечасто — раз в полгода, да и длилось недолго — сутки-другие. Но уж в это время попадаться под руку «адскому водителю» Эдуарду Баранчуку было небезопасно.
Эдуард встал, прошлепал в носках по деревянному полу вагончика к единственному окошку и бросил мрачный взгляд в ту сторону, где начинался обычный рабочий день. Судя по всему, зрелище его не обрадовало. Да и зрелища-то, собственно говоря, никакого не было: тусклая лампочка на столбе и туман — вот и вся декорация. Немного дальше мог бы быть виден шлагбаум на выезде из поселка, но плотная молочная зыбь скрыла его от тоскливого взора Баранчука.
Он еще постоял немного у окна, ровно столько, чтоб убедиться, что поселок не сгинул и не ухнул в тартарары, и вернулся к своей койке. Медленно, поднимая то левую, то правую ногу, Эдуард стал переодеваться. Он снял рабочие брюки, в которых заснул накануне, и остался в тонком шерстяном тренировочном костюме. Затем влез в шикарный кожаный, стеганный на вате комбинезон иностранного производства, натянул унты, шапку, дубленку и вышел на улицу. На крыльце он остановился, соображая, не вернуться ли за ружьем, но мелькнувшая было мысль об охоте в столь экзотичном наряде отпала сама собой.
Улица в поселке была единственной, и он, несмотря на мороз, пошел по ней не спеша, как и подобает человеку, решившему будничный рабочий день сделать выходным. Кстати, хотя было еще темно, рабочий день уже начинался, и ему навстречу то и дело шли машины, выезжающие на трассу. Водители огромных самосвалов, его товарищи по труду, вежливо приветствовали Эдуарда: кто простуженным сигналом, кто переключением света фар с ближнего на дальний, а кто тем и другим вместе. Но это не радовало омраченную душу Эдуарда Баранчука, пребывающую в известном нам состоянии. Ему и здороваться с ними не хотелось. Чего он, кстати сказать, и не делал. Даже рукой никому не помахал, шел себе и шел, пока не пришел к столовой.
Вообще-то пункт питания не был конечной целью короткого путешествия Эдуарда Баранчука, поскольку никакой цели в данный сложившийся момент у него было вовсе. Однако, учитывая обстоятельства, включающие демографический взрыв, — дневная смена уже отправилась на трассу, а ночная откушала и того раньше, — он по недолгому размышлению пнул ногой дверь и с облаком пара вошел в столовую.
Здесь действительно было пустынно. Лишь в углу за дальним столиком сидела дама неопределенного возраста в халате, который был белым еще до освоении Ермаком Сибири. Рукава этой специфической одежды были закатаны и обнажали сухие жилистые рабочие руки. Руки эти могли показаться скорее мужескими, нежели женскими, причем не по форме, а больше по содержанию, поскольку были щедро уснащены различными надписями и рисунками. Не будем говорить обо всей этой галерее передвижного характера, тем более что вся, то есть полностью, она нам неизвестна. Скажем только о той части открытой экспозиции, которая, на наш взгляд, является подлинным шедевром народного творчества, давшей не самое доброе, но устойчивое прозвище ее хозяйке: из-под правого закатанного рукава, обвивая весь локоть, выползала змея, исполненная с фотографической точностью и изыском: головка представительницы южной фауны покоилась на большом пальце и при малейшем движении создавала иллюзию маятника, чего, вероятно, и добивался народный умелец при помощи набора иголок и разноцветной туши.
Впрочем, в передвижной механизированной колонне эту даму любили и уважали. Почему? Неизвестно. Так уж сложилось. А Баранчуку сейчас она была приятна в особенности, поскольку то редкое состояние углубленной омраченности, в котором он сейчас пребывал, для посудомойки Дуси было привычным и постоянным.