Неожиданно ко мне в те дни приехал Солженицын. Он все лето жил в «Борзовке» и работал над романом «В круге первом», возвращая ему «первородный» вид, – вариант, находившийся в 1964 г. в «Новом мире» и впоследствии конфискованный у Теуша, был «облегчен» изъятием некоторых глав, которые не могли бы получить одобрение редколлегии и пройти цензуру. Была изменена и фабула сюжета. Солженицын, конечно, не знал о директивах ЦК КПСС, требовавших обеспечить «всенародную поддержку». Поэтому подготовил короткий протест против оккупации Чехословакии под неудачным названием «Стыдно быть советским!». Мне он не предложил его подписать, ему требовались громкие, известные на Западе имена. В своих очерках «Бодался теленок с дубом» он пишет:
«Сердце хотело одного – написать коротко, видоизменить Герцена… Бумага сразу сложилась. Подошвы горели – бежать, ехать. И уже машину заводил (ручкой).
Я так думал: разные знаменитости, вроде академика Капицы, вроде Шостаковича… еще Леонтовича, а тот с Сахаровым близок… еще Ростроповича, да и к Твардовскому же, наконец, – и перед каждым положу свой трехфразовый текст…
Зарычал мотор – а я и не поехал. Если подписывать такое – то одному. Честно и хорошо…
В такой момент – я способен крикнуть! Но вот что: главный ли это крик? Крикнуть сейчас и на том сорваться… Надо горло поберечь для главного крика…» (Париж, 1975. С. 242–243).
Но это были уже поздние размышления и оправдания.
В те дни Солженицын решил приехать все же со своим протестом к Тимофееву-Ресовскому. Он почему-то думал, что Николаю Владимировичу, прошедшему все круги ГУЛАГа, терять нечего. По моим личным наблюдениям, бывшие заключенные, особенно те, кто прошел через пытки на следствии, были намного осторожнее, чем другие, «небитые». Память о страданиях в лагерях остается навсегда. (В советскую психиатрию вошел термин «лагерный страх».) Свобода и наличие каких-то прав кажутся бывшим зэкам временными, люди, творившие террор, и доносчики живут свободными вокруг них и нередко – занимают высокие посты. Система не изменилась. Я пытался отговорить Солженицына от визита к Тимофееву-Ресовскому, но он не слушал. Ему хотелось узнать мнение человека, которого нельзя было, как всех нас, причислить к числу «советских».
Открыв дверь и увидев нас вдвоем, Тимофеев-Ресовский сразу, конечно, понял, зачем мы пришли. Других разговоров в те дни не было. После ставших традицией теплых объятий сокамерников Николай Владимирович сам начал разговор, не дав Солженицыну и рта раскрыть.
«А ведь здорово наши немцев опередили, – сказал он довольно громко, – чехи им продавались под видом демократии… Открыли границу для свободного выезда из ГДР в ФРГ. Знаю я этих чехов, для них австрийцы и немцы ближе русских… не православные они, культура у них германская, католическая… Россия для них страна дикая, азиатская…»
Тимофеев-Ресовский говорил громко, он был давно уверен, что его квартира прослушивается. Такое мнение Тимофеева-Ресовского о чехах не было конъюнктурным. Он действительно считал, что восточноевропейские страны – Венгрия, Чехословакия и Польша, а тем более ГДР – страдают от своей насильственной изоляции от Западной Европы и не рассматривают СССР как образец для своего будущего. Для Солженицына вершиной европейской культуры была именно русская культура. Он как бы окаменел сразу, нахмурился, глаза потемнели. Сел на стул и слова не мог вымолвить. «Лелька, – крикнул Николай Владимирович, – чайку нам приготовь!» Это был обычный ритуал во время визитов Солженицына, сопровождавшихся долгими беседами. Но Александр Исаевич уже встал, заторопился… «Забежал лишь на минутку, дела еще есть срочные…» Вышел не прощаясь, сел в свой «москвич» и уехал.