«Да, от верной гибели ее спасла эта копна… — подумал Петро, опускаясь рядом на замшелый камень. — Что это за балахон на ней?.. Нет, лицо без ушибов… Какое оно юное… А прикрытые густой тенью прямых и черных ресниц глаза, наверно, тоже черные, как и волосы… Сколько ей может быть лет?.. Восемнадцать? Девятнадцать? Да, не больше…»
— Вы меня слышите? — опустившись на колени, с тревогой спросил Петро.
Ее немое молчание испугало Петра: «Неужели все кончено?.. Нет, дышит…»
— Назовите, кто покушался на вашу жизнь! — почти прокричал Петро.
Девушка молчит.
Снова пошел дождь. Петро поднял девушку на руки и понес в Родники.
В первые минуты, когда разыгралась вся эта драма, когда Петро пытался задержать человека в кожушке, осторожность вдруг потеряла над ним власть, и только теперь его встревоженному воображению за каждым кустом мерещилась засада. При каждой новой вспышке молнии, освещавшей ущелье, он ощущал, как у него холодеет под сердцем.
С мокрых волос стекала вода, мешая хотя бы что-то разглядеть в сгустившейся туманной мгле, и он, то подминая под себя кусты, то сам попадая в их цепкий плен, шаг за шагом со своей ношей приближался к замерцавшим на горе огонькам: в туман здесь рано зажигают свет.
Выбравшись к колхозным виноградникам, Петро почувствовал себя уверенней и скоро дошел к мосту, под которым с диким ревом бесновалась река.
Мокрый, в изодранной о кустарник одежде, падая с ног от усталости, Петро увидел среди промокших на берегу людей Данила Валидуба и Ганну. Она держала в руке фонарь и что-то говорила пограничникам, укреплявшим дамбу.
Петро направился к ней.
— Кто это? — Ганна повыше приподняла фонарь, вглядываясь в безжизненно бледное лицо девушки. — Надийка! Что с ней?..
— Там, на склоне ущелья, недалеко от виноградников, ее кто-то преследовал… Потом сбросил с обрыва… Мне нужно сообщить в пограничную заставу… — пересохшим ртом ответил Петро.
— Скорее в больницу, — сказала Ганна.
Чьи-то сильные руки взяли у Петра девушку. То был Валидуб. Он сказал:
— Ганна Михайловна, вы идите с фонарем впереди, а я понесу Надийку. Вот ведь… А Леся с Орлюком, как назло, до сих пор в Бориславе…
Где-то в ущелье злобно еще ворчал гром, но ливень заметно стихал.
После того вечера, когда Петро принес в Родники Надийку, Ганна с беспокойством приглядывалась к брату. Он, кто с малых лет не таил от нее своих чувств, теперь что-то скрывал…
«Даже взгляд его как-то изменился. Когда ж это было, чтобы Петрик так раздражался по пустякам? Осунулся, весь ушел в себя, а дымящую трубку разве только во сне выпускает изо рта», — тревожилась она.
Закончив прием на медпункте, Ганна забежала домой. Брата застала задумчивым над раскрытой книгой.
— Стихи? — улыбнулась Ганна, снимая халат и одновременно заглядывая в книгу. — И даже о любви…
— Просто трудно поверить, чтобы уже совсем престарелый поэт мог так сильно любить, страдать… — все еще задумчиво проговорил Петро.
— Ты о ком?
— Гете. Вот послушай:
Ганна первая заговорила об этом осторожно, как прикасаются к открытой ране.
— Приехала Леся. Она провела с Надийкой три часа… Припоминала сестре самые яркие картины их жизни, но… все тщетно! Надийка даже не узнала Лесю… Учительница ушла из больницы в слезах… И с матерью ее плохо, пришлось отвезти в психиатрическую… На Надийку гляжу, душа разрывается!
— Не могу себя заставить не думать о ней, — тяжело выдохнул Петро. — Хорошо знаю — душевную боль неразделенной любви пока еще не брался лечить ни один врач на свете. Эта тяжелая и порой опасная болезнь должна пройти сама по себе… Но ведь и Надийка еще может ответить на мои чувства? Правда, Ганнуся? Если Надийка до моего отъезда не поправится… повезу ее в Киев. Помнишь Настеньку? Она поможет…
— Подождем, Петрик. Надо надеяться, что все будет хорошо.
Для Меланы не было секретом, что перед поездкой на два месяца в Карпаты Мирослава Борисовна с дочками день гостила в Ровно у приемных родителей Марьяна и забрала его с собой в Родники.