Михайлина собрала доярок — и в контору.
— Где высечка, председатель?
— «Свет коммунизма» попросил. Я и отдал соседям, — как ни в чем не бывало развел руками Лоза.
— А нашему скоту?
— И-и, что, у нас своей высечки мало? Вот намелю — и получите.
Прошло еще несколько дней. Рацион был окончательно нарушен, коровы недоедали, и удой катастрофически начал падать.
В тот вечер, когда Михайлина пришла на заседание правления колхоза, Лоза вынул трубку изо рта, сплюнул на пол и сказал:
— Дояркам тут никакого дела нет. Не звали, — в голосе председателя чувствовалась издевка.
Подхалимы угодливо захихикали.
— Не звали, а я пришла, — с достоинством отозвалась Михайлина. — Пришла спросить: долго еще наши коровы будут голодать?
— Эге, а пора бы тебе, Гавриш, знать, что молоко у коровы не на языке, как в старину говорили, а во, — председатель положил перед собой обнаженные по локоть огромные корявые ручища в рыжей щетине. — Теперь на весь свет заявили, что молоко у доярки во — в руках! Чула, вчера по радио объявили: Мария Омелько, из Сокальского района, от каждой из десяти коров надоила по пять тысяч семьсот четырнадцать литров! А другая доярка, известная тебе Ганна Клюк, та надоила от каждой из десяти коров по пять тысяч пятьсот тридцать литров. Вот как надо работать, Михайлина! А ты?
— По всему видать, у них председатели палки в колеса не суют… Вы ж видите, наших доярок усталость с ног валит, а вы…
— Как репей прицепилась. Замучила! — вдруг крикнул Лоза. — Не до коров мне сейчас. Уборка! А там молотьба! А еще вот, — председатель кивнул на студентов, — сто с лишним ртов прибавилось. Ну, в школу, если их набить, как зерна в мешок, семьдесят запхнем. А остальных куда? И хлеба нет, еще не смололи! Жмыхом мне их кормить? Эге?
— Прокормим как-нибудь, — отозвалась Михайлина.
— Оф, Петрик, этот председатель напрашивается…
— Спокойно, Йоська, — шепнул Петро. — Запальчивость легко может превратить промах в крупную ошибку…
— Ловлю тебя на слове, Гавриш, — опять сплюнул Лоза, — бери к себе в хату этих, — указал он на Петра и стоящего с ним Иосифа.
— И возьму. Да только не двух. Хата у меня просторная — четверых размещу.
Она посмотрела на студентов с той доброжелательной прямотой, которая с первой же минуты знакомства сближает людей. Но улыбка короткая, озабоченная, осветившая на миг лицо женщины, тут же погасла, как порой сквозь тучи прорвутся лучи солнца, чтобы потом сникнуть в темноте неба.
— Буду на тебя, председатель, в райком партии жаловаться, — пригрозила.
— Притом как ты есть калека, тебя там пожалеют, — усмехнулся Лоза. — А то и председательствовать за меня призначат. Я им спасибо скажу. По горло сыт этим председательством.
«Какая торжествующая наглость, — едва сдержал себя Петро. — Посмотрим, посмотрим, что ты за птица…»
Вот так Петро познакомился с Михайлиной Гавриш.
По дороге он осторожно спросил доярку:
— Лоза у вас давно председательствует?
— Говорят, как колхоз тут организовался.
— Так вы не из этого села?
— Мы тут недавно стали жить. Может, слышали про наше село Острив?
— Которое бандеровцы сожгли?
— Да.
Михайлина провела рукой по лицу, как бы отгоняя какие-то страшные воспоминания. И вдруг сказала:
— Там уже отстроились.
— Почему же вы не вернулись? — спросил Талмуд.
— Из-за мамы… Ей там все время чудится, будто из колодца слышатся голоса…
И, слушая Михайлину, молодые люди чувствовали, как у них в жилах стынет кровь.
— …Тогда бандиты погнали маму и меня… На руках несу годовалую дочку… Вот и колодец… Боже милый, стоят мои браты — Гнат и Федько. Руки колючей проволокой скручены… у Гната рубаха вся в крови. А Федька… его признать можно только по одеже… Лицо распухло, око выбито, с губ кровь сочится…
— Ты заявление в комсомол правой рукой писал? — спрашивает младшего пьяный бандит Гондий, вечное проклятие ему. Он из нашего села. Еще в сороковом у этих богатеев колхоз забрал мельницу и лошадей…
Гнат молчит.
— Правой, спрашиваю? — хлестнул его плеткой Гондий.
— Как сам левша, думаешь и другие? — усмехнулся Гнат, будто перед ним не главарь банды с автоматом, а тот же губастый мельниковский отпрыск, который всегда первым наскакивал, как петух, а потом с побитой харей бежал жаловаться своему батьке…