Споткнувшись несколько раз о надгробные камни и развалившиеся стены, он добрался, наконец, до ограды и перелез на дорогу. Когда он проходил мимо железной решетки у входа, из окна доктора снова засиял яркий свет.
Очевидно Экзили принялся за вскрытие трупа.
Сэн-Круа направил шаги к бивуачным огням своей части. Ему невольно вспомнились слова Бренвилье, сказанные с каким-то даром провидения: “Не производил ли доктор опытов с ядами?” И на этот вопрос Сэн-Круа ответил себе утвердительно, потому что все, что он видел сегодня, доказывало, что “римский врач” — убийца, прилагающий свое проклятое искусство с ревностью ученого, и старый капрал справедливо назвал его “мудрейшим из его черных сотоварищей”.
Бледный и расстроенный, подошел Сэн-Круа к сторожевым кострам. Спасителя маркиза Бренвилье встретили громогласным “виват”. Бренвилье поднял кубок и, чокаясь с ним, громко сказал:
— Пью за твое здоровье, брат мой, Годэн де Сэн-Круа!
Война кончилась. Предстояло вернуться в милую, веселую Францию.
“Не бежать ли мне! — спрашивал себя Сэн-Круа. — Нет! Попробуем бороться с предсказаниями судьбы! Я видел немало красивых женщин… Неужели маркиза так опасна, как проповедовал старый Тонно? Все равно: я люблю борьбу! Вперед! Во Францию!”.
VI
Утренний прием короля
На часах в обширном вестибюле Лувра пробило восемь. Хотя был только конец сентября, но в комнате царила почти совершенная темнота. Занавеси на окнах, выходивших на террасу, были наполовину задернуты, и скудный дневной свет, проникавший в комнату, мало помогал освещению вследствие поднимавшегося с Сены утреннего тумана. В полумраке вестибюля, при свете готовой угаснуть тяжелой серебряной лампы, стоявшей на богато украшенном столе, можно было различить фигуры четырех мужчин. Двое из них дремали в мягких креслах; двое других подсматривали в замочную скважину высоких двустворчатых дверей, ведших в галерею с маленькой при ней передней. Всем, направлявшимся с главной лестницы в королевские покои, неизбежно надо было пройти через эту галерею.
С первого взгляда можно было заметить, что это были придворные лакеи его величества короля Людовика XIV. Продежурив ночь в передней своего повелителя, они ожидали условного знака, чтобы отворить двери галереи; этот знак подавал обыкновенно старший камердинер, как только его величество изволил вставать с постели.
Во всем этом не было бы ничего удивительного, потому что в королевских дворцах лакеи всегда дежурят ночью в передней, а камердинер подает знак о пробуждении монарха. Но в 1664 году при дворе Людовика XIV все происходило не так, как в наше время в большей части дворцов.
Момент пробуждения Людовика XIV был для многих важным, даже критическим моментом, и мы увидим далее, — почему.
— Подойди поближе, Франсуа, — сказал товарищу один из смотревших в замочную скважину. — Посмотри, сколько уже народа набралось в галерее.
— Верно, — хихикнул другой. — И как все они теснят друг друга и как улыбаются! Просто не верится, что здесь и герцог де Лассаль, и Лонгвиль, и Беврон, и надменный Лайярд; вот только что вошел маркиз д’Эффиат. Погляди, как боязливо смотрит на дверь граф де Фиеск, как будто возможность проникнуть в спальню короля принесет ему миллион.
— Ты еще ничего не понимаешь, ты — еще слишком юный gentilsihomme des bas de soie[6]! — сказал первый. — Поэтому тебе простительны такие суждения. Действительно быть рано утром принятым французским королем Людовиком и пользоваться милостью присутствовать при торжественной минуте, когда его величество изволит подняться с постели, — это стоит дороже миллионов. Это — верная мерка королевской милости для наших придворных. Кто три раза не был допущен к королевскому вставанию, тот может быть уверен, что сделал что-то такое, за что его величество имеет причину гневаться на него.
— Это — правда, — ответил поучаемый. — Мне всего только два раза пришлось быть утром на службе в передней, и я ни о чем подобном не думал. Но разве так и должно быть? Разве необходимо, чтобы его величество на глазах всех придворных вставал с постели и менял белье? Не могу это понять! Скажу откровенно, мне это было бы в высшей степени неприятно. Я — простой слуга, но, меняя белье, всегда запираю свою дверь на задвижку.
— Этикет! Этикет! Ты еще не понимаешь этого, дорогой мой, — сказал старший лакей.
Вдруг невдалеке раздался резкий, пронзительный свист. Лакеи стремительно бросились к своим местам. Двери с шумом распахнулись, и в комнату вошел Бонтан, первый камердинер короля. Среднего роста, изящно сложенный, с приветливым лицом, сразу располагавшим всех в его пользу, он был одним из влиятельнейших людей того времени. Своенравный, упрямо державшийся раз принятых решений, презиравший права своих противников, Людовик XIV, однако, почти всегда благосклонно относился к просьбам своего камердинера. К чести Бонтана, он, как свидетельствует история, не только никогда не злоупотреблял своим влиянием, но многим помог, осушил много слез и не раз удерживал короля от чересчур быстрых решений.