— Вы надеетесь, что Люсьена обвинят во всех трех убийствах. Зачем вам это?
— Это довольно просто. Кристоф Севилл — мой брат. Мой сводный старший брат и наследник отцовского имения и титула. Ах, вам, кажется, знакомо это имя?
— Кристоф Севилл — настоящий отец Люсьена, — произнесла Кэт, неловко елозя по дивану, чтобы краем глаза проверить, не захлопнул ли сквозняк дверь в сад. Он не захлопнул. Через небольшую щель лился солнечный свет, ложившийся ярким пятном на пол. — Но я все еще не понимаю. Люсьен — бастард. Он не может ничего унаследовать, даже если бы Кристоф его признал. Это ничего бы не изменило, если вы сын его отца от другого брака.
Гай улыбнулся такой убежденности:
— Я вижу, что вы знакомы с законами майората, дорогая, однако здесь они неприменимы. Мой дурачок братец тайно заключил брак с Памелой Кингсли, этой его минутной любовью, и таким образом младший брат, то есть я, прав наследования не имеет. Опять это несуразное чувство любви. Вы должны теперь понимать мою неприязнь к этому человеку.
Покуда Кэт сидела, затаив дыхание, опасаясь привлекать к себе внимание, Гай продолжал свои разглагольствования. Его взор устремился куда-то в голубую даль, он словно беседовал сам с собой, явно в который уже раз переживая старые обиды.
— Если бы только я знал, но Кристоф скрывал тайну до самого конца. Даже когда его бросили в тюрьму и он знал, что его вот-вот обручат с мадам Гильотиной, он продолжал молчать. Он только приказал мне отправить его последнее письмо в Англию и лично передать нашему отцу его последнее прости, вместе с трогательным признанием в браке с этим английским убожеством и рождении у нее малолетнего ублюдка. Подумать только, я, как последний дурак, выполнил его волю.
Он обратился к Кэт с застывшей улыбкой:
— Это то, что вы, англичане, называете иронией, оui? Но вскоре это уже не имело никакого значения, вскоре я прочел свое имя в списках лиц, подлежащих аресту, и оказался лицом к лицу с реальной возможностью потерять голову, как тогда случилось почти со всеми французами, у которых в жилах текла голубая кровь. Вы не можете знать, каково это, леди Кэтрин, когда сидишь в вонючей камере, в этом ужасном тюремном подземелье, и каждый Божий день ожидаешь, что услышишь свое имя среди тех, кого сегодня поцелует в шею мадам Гильотина. Я как раз навещал своего брата, я принес ему еду в тот день, когда вызвали его, когда он повыше задрал свой нос и с прямой спиной вошел в ту дверь, за которой его не могло ожидать ничего, кроме неминуемой смерти. Идиот! Все они идиоты! Как овцы, они вставали, услышав свои имена. Как овцы, они маршировали навстречу смерти, высоко подняв голову. Но не я, мадемуазель. Нет! Я не был овцой. Когда меня заточили, я нашел одного заключенного, который согласился встать, когда назовут мое имя, и занять мое место на эшафоте. Он умер вместо меня, а я обещал ему взамен содержать его умирающую от голода семью в Руане. И я это делал, даже после того, как его голова скатилась в корзину, даже после того, как и Робеспьер и Сен-Жюст встретили свой конец, а я был выпущен из тюрьмы и больше не боялся ни смерти, ни разоблачения — я делал это, потому что я честный человек.
Кэт до крови прикусила палец, чтобы не выложить все, что она думает. Бедный Люсьен, его отец действительно погиб. Но об этом она подумает позже. А сейчас необходимо вернуть Гая к главной теме их беседы.
— Так, значит, ваш отец узнал, что Кристоф женат и узнал про Люсьена? Но почему вам так необходимо отделаться от Люсьена? Наверняка ваш отец хорошо обеспечил и вас, несмотря на то что вы не могли стать основным наследником?
Гай наклонился к ней, и его лицо побагровело от гнева.
— Еще один идиот!!! Почему я не мог унаследовать все? Потому что я отказался умереть! Потому что я выбрал жизнь! Скажите мне, мадемуазель, что хорошего может быть в мертвом французе? Но этот упрямец, этот совершенно невозможный старик не мог этого понять! Он отказался понять, что я был более разумным, что я заслужил его наследство. Кристоф даже не освятил свой брак в церкви, и все же наш отец выбрал его. Мой недалекий, мой мертвый сводный брат стал для нашего отца кумиром, святым, тогда как я был назван трусом, ничтожеством, позором семьи.
Не помня себя от ярости, он продолжал:
— Что может понимать в мужестве старикашка, спокойно укрывшийся у себя в деревне, никогда не нюхавший парижских подземелий? Вы видите эту повязку? Когда-то там был глаз. Мой собственный глаз. В одну прекрасную ночь часовой выколол мне его — просто от скуки!