— Бартаре, — я выступила из тени.
Она резко развернулась; ее нога соскользнула с кристальной плиты, на которой она стояла, глаза блестели, как у загнанного в угол напуганного зверя, а губы прижались к зубам, блеснувшим белизной, готовым укусить. Так, словно она ожидала физического нападения.
Это движение вывело ее от зоны предупреждения. Сигнализация замолчала, и поле защиты погасло. Но не пошла ко мне навстречу, а стояла и ждала, когда я подойду к ней. Ее руки сжимали то, что она держала, будто это следовало защитить превыше всего. И я увидела, что это та самая кукла-идол, которую она одевала в зеленое.
— Бартаре, — я все не могла подобрать слова. И подозревала, что на вопросы, которые я задам, она отвечать не станет. Возможно, я могла бы кое-как наладить с ней отношения, завоевать доверие, если не стану на нее давить. Уж в том, что это и есть ее секрет, я не сомневалась. — Бартаре, пора спать.
Никто лучше меня не знал, насколько неподходящей была эта реплика.
— Вот и спи, — возразила она. — Они ведь спят, — она кивком указала на комнаты матери и брата. — Почему же ты не спишь? — Мне показалось, что уже тот факт, что я тут стою, сбивал ее с толку, означал для нее неудачу.
— Не знаю. Может, потому что это моя первая ночь в чужом мире. Разве кто может сказать, что ничуть не меняется, когда ступает на чужую землю? — я говорила с ней, как говорила бы с Лазком Вольком.
— Все миры чужие — если рассудить.
Думается, она намекала на то, что на этой планете произошло, потому я кивнула.
— Это так, ибо никто не может посмотреть глазами другого и увидеть в точности то, что он видит. То, что я называю цветком — вот этим, — и я нагнулась, чтобы прикоснуться к чашеобразному цветку, росшему на клумбе рядом, — ты, может быть, тоже назовешь цветком, и все же не увидишь его таким, каким вижу я. — Я замерла, ибо растение, до которого я дотронулась, претерпевало странную трансформацию.
Цветок был чуть светлее цвета слоновой кости. Теперь же от того места, где мои пальцы нежно коснулись его, разливалось темное, нездоровое пятно. Цветок увядал, гнил, умирал — и умер, будто мое прикосновение оскверняло и убивало.
Бартаре засмеялась.
— Я вижу мертвый цветок. А что видишь ты, Килда? То же самое? Видишь, как смерть исходит от твоих пальцев?
Может, это была галлюцинация, но как она была вызвана, этого я сказать не могла. Несомненно, это лишало меня силы духа. Теряя последнюю надежду, я, как могла, цеплялась за логику — может, этот цветок действительно был настолько нежным, что любое прикосновение могло повредить его? Бывают же нежные растения, хотя настолько нежного я никогда не видела.
— Ты часто видишь смерть, Килда? Как в зеркалах? — Она приблизилась ко мне, не сводя с меня сверкающих глаз, стараясь заглянуть ко мне в душу, увидеть страх, наполнявший меня, когда я смотрела в зеркало. В тот момент я могла поверить — была просто уверена, — что Бартаре не только знала, что случилось, но и знала, почему и как. И я не могла не спросить.
— Почему, Бартаре, и как?
И снова она засмеялась, пронзительно, немного жестоко, как иногда смеются дети, если бесхитростно добиваются достижения своих собственных целей.
— Почему? Потому что ты смотришь, Килда, и слушаешь, и хочешь знать слишком много. Хочешь, глядя в другие зеркала, Килда, всегда видеть то, чего тебе не хотелось бы? А ведь могут случиться и другие вещи — похуже, чем просто отражение.
Она намеренно немного отвернулась от меня бросить взгляд на залитый лунным светом двор. Потом снова заговорила, но обращалась не ко мне. Она произнесла эти слова пустому воздуху.
— Видишь? — строго спросила она. — Килда не страшнее любого другого. Не нужно думать о ней дважды.
Она замолчала, будто ждала ответа. Потом отступила на шаг или два, и выражение торжества исчезло с ее лица. Мое собственное воображение дорисовало выговор, который я не слышала, но который смирил самолюбие девочки. Если так и было, возможно, именно потому она рискнула сорвать на мне разочарование и гнев, тем более, что я была свидетелем.
Ее замешательство было замешательством ребенка. Она потеряла Силу, потревожив зрелость, маскировавшую ее. Ее черты сморщились в хорошо знакомую маску бессильного гнева, и она пронзительно закричала:
— Ненавижу тебя! Только пошпионь за мной еще раз, и пожалеешь! Пожалеешь! Пожалеешь! Вот увидишь!
Она развернулась и побежала, уже не обращая внимания на плиты, по которым летела, стремясь только добежать до двери комнаты. И через секунду та захлопнулась, плотно закрывшись за девочкой.
Я долго стояла, оглядывая двор, потом наклонилась, чтобы поближе изучить цветок, к которому прикоснулась. Нет сомнений, во дворе никого не было. А цветок был черным, быстро изгнившим клубком. Я почти ожидала, что это окажется иллюзией, но все это было абсолютно реальным — или выглядело реальным. Я сломала стебель цветка и взяла его с собой. Но прежде чем снова вернуться в свою комнату, заглянула к Оомарку.
Он крепко спал. Убедившись в этом, я в каком-то порыве пошла и в комнату Гаски Зобак. В тусклом свете ночи медсестра, свернувшись калачиком, спала в кресле, а Гаска без движения, но дыша, лежала в кровати. Будто они все приняли снотворное.
У меня в руке был мертвый цветок, а в памяти во всех деталях осталось все, что видела во дворе, и, самое главное, сейчас у меня была крайняя необходимость с кем-нибудь все это обсудить. И я решила, что если комендант не пошел дальше слов в своем предложении пригласить парапсихолога, я должна организовать эту встречу сама.
С этой мыслью я легла спать. Мне казалось, что я слишком взвинчена, чтобы уснуть — но ошиблась, ибо последнее, что я помню — я потянулась и подоткнула одеяло.
Даже сейчас я понятия не имею, как объяснить то, что случилось утром. Я проснулась с чувством, что как следует выспалась — и все. Воспоминание о прошедшей ночи и о том, что мне нужна помощь, исчезло. У меня осталось только поддразнивающее смутное воспоминание, беспокоившее меня в течение дня, о том, что мне нужно было что-то сделать, с кем-то встретиться — но что и с кем, вспомнить это я не могла.
Джентльфем Пизков зашла к нам в первой половине дня, и ее присутствие действовало на меня успокаивающе. Видно было, что она любит и понимает детей. И Оомарк и Бартаре, оба вели себя в тот день, как обычные дети. Она взялась показать нам город. Мы прилетели накануне недели национальных торжеств в честь приземления Первого Корабля колонии. И вскоре нас затянуло веселье официальных торжеств.
Я заметила, что Оомарк подружился с двумя мальчиками, почти ровесниками, а вот Бартаре, всегда вежливая и производившая своим воспитанием впечатление если не на сверстников, то на взрослых, такого успеха в обществе не добилась.
Мало-помалу, как, бывает, собирают в единое целое неясные осколки сна, я вспомнила ту сцену во дворе. Но — вот что странно — теперь она уже не смогла встревожить меня, внушить мысль, что это серьезно. Я застала Бартаре за очень образной игрой и позволила ее действиям перейти границы здравого смысла. В дальнейшем я смогла бы лучше контролировать ее, если бы рассматривала такое поведение как детскую игру, и не более.
Вот так можно подпасть под влияние — и не осознать этого.
Стараниями Бартаре, которая не проявляла больше желания гулять при лунном свете или разговаривать с воздухом, это казалось все менее и менее важным. Ее нынешняя некоторая замкнутость в общении с другими детьми меня не особенно тревожила — это очень напоминало меня в ее возрасте. Не думаю, что правильно вынуждать детей вести себя «нормально», так, как это мнится взрослым — это только отдалит и охладит ребенка.