Розанов В В
Опавшие листья (Короб первый)
Василий Васильевич Розанов
(1856-1919)
ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ
Короб первый
Я думал, что все бессмертно. И пел песни. Теперь я знаю, что все кончится. И песня умолкла.
(три года уже).
* * *
Сильная любовь кого-нибудь одного делает ненужным любовь многих.
Даже не интересно...
* * *
Что значит, когда "я умру"?
Освободится квартира на Коломенской*, и хозяин сдаст ее новому жильцу.
Еще что?
Библиографы будут разбирать мои книги.
А я сам ?
Сам? - ничего.
Бюро получит за похороны 60 руб., и в "марте" эти 60 руб. войдут в "итог". Но там уже все сольется тоже с другими похоронами; ни имени, ни воздыхания.
Какие ужасы!
* * *
Сущность молитвы заключается в признании глубокого своего бессилия, глубокой ограниченности. Молитва - где "я могу"; где "я могу" - нет молитвы.
* * *
Общество, окружающие убавляют душу, а не прибавляют.
"Прибавляет" только теснейшая и редкая симпатия, "душа
в душу" и "один ум". Таковых находишь одну-две за всю жизнь. В них душа расцветает.
И ищи ее. А толпы бегай или осторожно обходи ее.
(за у трен. чаем).
* * *
И бегут, бегут все. Куда? зачем? - Ты спрашиваешь, зачем мировое volo?1 Да тут - не volo, а скорее ноги скользят, животы трясутся Это скетинг-ринг, а не жизнь.
(на Волкова).
* * *
Да. Смерть - это тоже религия. Другая религия.
Никогда не приходило на ум.
Вот арктический полюс. Пелена снега. И ничего нет. Такова смерть.
Смерть - конец. Параллельные линии сошлись. Ну, уткнулись друг в друга, и ничего дальше. Ни "самых законов геометрии".
Да, "смерть" одолевает даже математику. "Дважды два - ноль".
(смотря на небо в саду).
Мне 56 лет: и помноженные на ежегодный труд-дают ноль. Нет, больше: помноженные на любовь, на надежду - дают ноль.
Кому этот "ноль" нужен? Неужели Богу? Но тогда кому же? Зачем? "
Или неужели сказать, что смерть сильнее самого Бога. п. ведь тогда не выйдет ли: она сама - Бог? на Божьем месте.
Ужасные вопросы.
Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь.
Хочу (лат.).
* * *
Смерть "бабушки"* (Ал. Андр. Рудневой) изменила ли что-нибудь в моих соотношениях? Нет. Было жалко. Было больно. Было грустно за нее. Но я и "со мною" - ничего не переменилось. Тут, пожалуй, еще больше грусти: как смело "со мною" не перемениться, когда умерла она? Значит, она мне не нужна? Ужасное подозрение. Значит, вещи, лица и имеют соотношение, пока живут, но нет соотношения в них, так сказать, взятых от подошвы до вершины, метафизической подошвы и метафизической вершины? Это одиночество вещей еще ужаснее.
Итак, мы с мамой умрем, и дети, погоревав, останутся жить. В мире ничего не переменится: ужасная перемена настанет только для нас. "Конец", "кончено". Это "кончено" не относительно подробностей, но целого, всего ужасно.
Я - кончен. Зачем же я жил?!!
* * *
Если бы не любовь "друга" и вся история этой любви, - как обеднилась бы моя жизнь и личность. Все было бы пустой идеологией интеллигента. И, верно, все скоро оборвалось бы.
... о чем писать? Все написано давно*
(Лерм.)
Судьба с "другом" открьша мне бесконечность тем, и все запылало личным интересом.
* * *
Как самые счастливые минуты мне припоминаются те, когда я видел (слушал) людей счастливыми. Стаха и Алекс. Пет. П-ва, рассказ "друга" о первой любви* ее и замужестве (кульминационный пункт моей жизни). Из этого я заключаю, что я был рожден созерцателем, а не действователем.
Я пришел в мир, чтобы видеть, а не совершить.
* * *
Что же я скажу (на т.е.) Богу о том, что Он послал меня Увидеть?
Скажу ли, что мир, им сотворенный, прекрасен?
Нет.
Что же я скажу?
Б. увидит, что я плачу и молчу, что лицо мое иногда улыбается. Но Он ничего не услышит от меня.
* * *
Я пролетал около тем, но не летел на темы. Самый полет - вот моя жизнь. Темы - "как во сне". Одна, другая... много... и все забыл. Забуду к могиле. На том свете буду без тем. Бог меня спросит:
- Что же ты сделал?
- Ничего.
* * *
Нужно хорошо "вязать чулок своей жизни" и - не помышлять об остальном. Остальное - в "Судьбе": и все равно там мы ничего не сделаем, а свое ("чулок") испортим (через отвлечение внимания).
* * *
Эгоизм - не худ; это - кристалл (твердость, неразрушимость) около "я". И собственно, если бы все "я" были в кристалле, то не было бы хаоса, и, след., "государство" (Левиафан) было бы почти не нужно. Здесь есть 1/1000 правоты в "анархизме": не нужно общего, KOIVOV: и тогда индивидуальное (главная красота человека и истории) вырастет. Нужно бы вглядеться, чтб такое "доисторическое существование народов": по Дрэперу* и таким же, это "троглодиты", так как "не имели всеобщего обязательного обучения" и их не объегоривали янки; но по Библии - это был "рай". Стоит же Библия Дрэпера.
(за корректурой).
* * *
Проснулся...
Какие-то звуки... И заботливо прохожу в темном еще утре по комнатам.
С востока - светает.
На клеенчатом диванчике, поджав под длинную ночную рубаху голые ножонки, - сидит Вася*, закинув голову в утро (окно на восток), с книгой в руках твердит сквозь сон:
И ясны спящие громады Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла. Ад-ми-рал-тей-ска-я... Ад-ми-рал-тей-ска-я... Ад-ми-рал-тей-ска-я...
Не дается слово... такая "Америка"; да и как "игла" на улице? И он перевирает:
...светла
Адмиралтейская игла, Адмиралтейская звезда, Горит восточная звезда.
- Ты что,Вася?
Перевел на меня умные, всегда у него серьезные глаза. Плоха память, старается, трудно, - потому и серьезен:
- Повторяю урок.
- Так нужно учить:
Адмиралтейская игла.
Это шпиц такой. В несколько саженей длины, т. е. высоты.
- Шпиц? Что это?
- Э... крыша. Т. е. на крыше. Все равно. Только надо: игла. Учи, учи, маленькой.
И - повернулся. По дому - благополучно. В спину мне слышалось:
Ад-ми-рал-тей-ска-я звезда, Ад-ми-рал-тей-ска-я игла.
* * *
Не литература, а литературность ужасна: литературность души, литературность жизни. То, что всякое переживание переливается в играющее, живое слово, но этим все и кончается, - само переживание умерло, нет его. Температура (человека, тела) остыла от слова. Слово не возбуждает, о нет! оно расхолаживает и останавливает. Говорю об оригинальном и прекрасном слове, а не о слове "гак себе". От этого после "золотых эпох" в литературе наступает всегда глубокое разложение всей жизни, ее апатия, вялость, бездарность. Народ делается как сонный, жизнь делается как сонная. Это было и в Риме после Горация, и в Испании после Сервантеса. Но не примеры убедительны, а существенная связь вещей.
Вот почему литературы, в сущности, не нужно: тут прав К. Леонтьев. "Почему, перечисляя славу века, назовут все Гете и Шиллера, а не назовут Веллингтона и Шварценберга".
В самом деле, "почему"? Почему "век Николая" был "веком Пушкина, Лермонтова и Гоголя", а не веком Ермолова, Воронцова и как их еще. Даже не знаем. Мы так избалованы книгами, нет - так завалены книгами, что даже не помним полководцев. Ехидно и дальновидно поэты назвали полководцев "Скалозубами" и "Бетрищевыми"*. Но ведь это же односторонность и вранье. Нужна вовсе не "великая литература", а великая, прекрасная и полезная жизнь. А литература мож. быть и "кой-какая" - "на задворках".
Поэтому нет ли провиденциальности, что здесь "все проваливается"? что - не Грибоедов, а Л. Андреев, не Гоголь - а Бунин и Арцыбашев. Может быть. М.6., мы живем в великом окончании литературы.
* * *
Листья в движении, но никакого шума. Все обрызгано дождем сквозь солнце. И мамочка сказала:
- Посмотри.
Я глядел и думал тб же. Она же думала и сказала:
- Что может быть чище природы...
Она не говорила, но это была ее мысль, которую я продолжал:
- И люди и жизнь их уже не так чисты, как природа-Мамочка сказала:
- Как природа невинна. И как поэтому благородна...