- А вот точно так же, как ты мне сейчас предлагаешь к Кирину заявиться! Я раньше была с Феогеном в монастыре знакома, он меня там трахнул, стала я беременной. Вернулась в Москву, аборт сделала, а востряковская братва прознала про мои шашни с Феогеном, да и запулила меня по-новой к нему. Звоню как-то вечерком Феогену прямо в его квартиру на Арбате и говорю... ну, что-то вроде того, как мы сейчас лепили.
- Да-а, - протянул опер, - круто вокруг шустрят жернова. Нет уж Феогена, Сверчка, Вован спекся и много другого народу. Как ты, Мариша, не боишься меж таких терок крутиться? У меня-то работа, а у тебя жизнь проходит и всю дорогу на волоске висит.
- Твоя правда, опер, - сказала Мариша, пригорюнившись. - Потому и молю Бога, чтобы дал выскочить в последний раз. Сейчас мне и с бабками пофартило, и от братвы я вроде за Вованом откосила: соскочу, так искать не будут. Остался на мне лишь тебе должок. Как бы напоследок не вляпаться.
Кость задумчиво курил, перевел посуровевшие глаза на Маришку.
- Долги надо платить. А что будет всем нам напоследок, про то лишь Господь знает.
Мариша криво улыбнулась.
- Ты в церковные дела так влез, что будто поп разговариваешь. Все это я с монастырских лет знаю.
Опер неожиданно резко заключил:
- Паршиво знаешь! Единственное, что ты сейчас правильно можешь делать, это молиться. Молись и не вякай.
Кострецов опустил глаза, сам удивившись внезапному ожесточению к девушке. Ему вдруг стало стыдно перед этой воровкой, наркоманкой, стукачкой. Почему? Возможно, потому, что капитан внезапно вспомнил и недавно легшего между теми жерновами на Сретенке Никифора.
Подумал опер:
"Вот поди ж ты, как расстреляли Никифора в дворницкой, так и забыл я о нем как еще об одном проходном убийстве, тем более не на Чистяках, а на земельке Ситникова. А сейчас вот явственно всплыл странный тот человек в сбитых сапогах, посверкивающий своими светлыми глазами".
***
В этот вечер вернувшийся из командировки митрополит Кирин почувствовал себя в своей истоптанной милицейскими ботинками квартире скверно, как и предполагал Кострецов в разговоре с Маришей.
Ожидавший хозяина Вадим Ветлуга первым подробно доложил Кирину о происшедшем здесь и на даче. Денежные суммы, бывшие в сейфах, были для Гоняева незначительны. Поэтому он больше обеспокоился легко открытыми запорами.
- Что за виртуоз? - недоумевал Кирин, нервно оглаживая бороду. - За одну ночь хапнул два моих сейфа швейцарской работы, с уникально зашифрованными кодами?
Ветлуга, получивший от милиции полную информацию о ночных действиях Вована, испереживавшийся, что бригадир может расколоться, откуда он узнал коды, соврал:
- Знаменитый медвежатник работал!
- Ну и вор в России пошел, - гундосил владыка, - не успеют на Западе лучшие умы новую сейфовую защиту изобрести, как у нас ее с ходу чистят.
Кирин поблагодарил за беспокойство Ветлугу, весь день мотавшегося его представителем вместе с милиционерами. Особенно митрополит помянул "алмазный" документ, которого в сейфах этой ночью не оказалось. Ветлуга этому обстоятельству горячо обрадовался, даже больше, чем известию об аресте Вована. Он решил, что, попав в руки к бандиту, потом выкрутившись, все же сумел перехитрить судьбу.
Когда отец Вадим ушел, Гоняев позвонил Ловунову, сообщил об ограблениях и попросил срочно приехать.
Ловунов вскоре прибыл и с порога кабинета засверкал зелеными зенками, приговаривая:
- Позор и бесчестие. Возмутительно! Митрополита русской церкви грабят как торгаша, ни с саном его не считаясь, ни Бога не боясь.
- О чем вы, Виктор Михайлович? Какая у вора боязнь? - отмахивался Кирин.
- Да ведь они сами верующие. Поглядите по телевизору зону или тюрьму - все почти с крестиками, за колючкой храмы возводят. Я, владыка, сам с Богом не в очень хороших отношениях, но эта-то сволочь, братва, как ее еще там называют? Ведь православными себя изображают.
Кирин горько засмеялся, потом воскликнул:
- Бросьте вы, ей-богу! Да кто мы такие все, включая верующих, неверующих, бандитов, торгашей, попов, вас, меня, почему-то называющие себя русским народом? Именно - народом. А все это с 1917 года не народ, а население! Православный народ, народ Святой Руси - это совсем другое. Его давным-давно нет и уж не будет. Потому ни в чем, ни с кого и спрашивать нечего.
Присел Ловунов на кожаный диван, ошеломленно поглядывая на едва не заплакавшего митрополита, проговорил:
- Как же с такими мыслями жить можно? Тем более вам, архиерею?
- А вот так и существую, - проговорил Кирин, желчно усмехаясь. - На двух самолетах летаю, то на швейцарской вилле поживу, то на подмосковной даче... Ладно, Виктор Михайлович, вернемся к нашим алмазикам. Как это вовремя Дополнительное соглашение-то наше я вам перекинул! Кто знает, а вдруг вор документ бы наш у меня заодно прихватил? У вас, надеюсь, он вне опасности, не пропадет?
- Вряд ли специалист любого уголовного класса осмелится лезть в мой сейф на работе, ведь это администрация Президента Российской Федерации, - веско произнес Ловунов. - Выше ведомства в нашей стране нет.
В этот момент раздался длинный звонок во входную дверь.
Кирин прошел в прихожую, открыл. Перед ним в лучших макияжных переливах и элегантно-траурном туалете стояла Мариша, уткнув свои неотразимые очи в переносицу митрополиту. Она с незабытой выучкой монахини вдруг притушила их, смиренно поникла лицом и фигурой, положила одну ладонь на другую, как следует для благословения, склонила головку, попросив:
- Благословите, владыка.
Кирин автоматически осенил прекрасную незнакомку крестным знамением. Та поцеловала у него руку, назвалась:
- Я Мария, была монахиней, потом бес попутал жить с архимандритом Феогеном. Простите меня ради Бога.
Митрополит вынужден был по правилу ответить:
- Бог простит, и я прощаю.
Мариша порывисто придвинулась к Кирину, обдавая его томными запахами парфюмерии и молодого женского тела, проговорила:
- После гибели отца Феогена, царствие ему небесное, я совсем одинокой осталась. Помогите, владыка, по жилищному вопросу.
В раздумье стоял Гоняев, а девица шагнула еще ближе, едва не давя его бюстом. Он отступил в прихожую, пригласил зайти.