Пантелей сжался, как бы слился с темнотой, с берегом, с деревьями и камнями.
И вдруг над Митричем Большим вырос и уперся в небо столб света — пограничники включили свой прожектор. Столб качнулся и лег на море, высвечивая каждый клочок его. Стал виден туман над водой — он теперь нежно клубился в луче света, пронизанный насквозь. Ничто не скроется, ничто не пересечет поверхности, разрубленной ослепительным столбом!
На верхушках камней, возле берега, заиграли острые отблески. Не верилось, что эти глыбы могли быть оранжевыми — они как тушью облиты. Если до камней доплывешь, то в этой туши можешь скрыться вполне. Не обязательно ведь в лодке плавать здесь. Заимей водолазное снаряжение и надежный акваланг и скользи под водой.
Пантелей поступил бы только так, доведись ему тайно высаживаться. Именно к этим камням выплыл бы, припал к любому и — словно нет тебя. Затем — под обрыв, к зарослям. А дальше: ищи-свищи!
Возможно такое? А почему бы и нет? Перевелись, что ли, на земном шаре люди, которые хотели бы нарушить нашу границу? Не перевелись. Они где-то готовятся, специально тренируются. Выбирают удобный момент и…
Они, разумеется, не ходят табунами. Не такая у нас граница, не такие пограничники, чтоб нарушители вольно бродили по нашим пределам. Но попытаться враг может? И здесь — именно в этом месте? И как раз тогда, когда ты ведешь наблюдение? Вот сейчас, например?
Свет прожектора поднялся, спал, точно ссыпался обратно в то стекло, из которого вырос. Воцарилась глубочайшая темнота. Самая подходящая для того, кто сейчас вынырнет из глубины, чтоб затаиться в камнях, отдышаться и двинуться дальше…
Пантелей подумал, что давно, очень давно, до Великой Отечественной войны, летней ночью охранял границу его дед — Пантелей Кондрашин, старший лейтенант, начальник заставы. Перед ним текла река. По реке невидимо обозначалась граница. Дед точно знал, где проходит она, по каким рябинкам на черной воде. За этой линией — враги. Дед всматривается в темноту, вслушивается в шум воды, ловит каждую тень, что возникает на том берегу, каждый звук, что раздается там. Дед спокоен. Страх не берет его. Он знает на границе все и расшифровывает каждую тень, каждый звук. И если что не так, он сразу все поймет. И когда понадобится, поднимет пограничников, выставит заслоны и будет защищать границу до последней возможности.
Дед, наверное, думал в ту летнюю ночь: ну-ка, вражина, попробуй, только попытайся — немедля образумим!..
Жаль, никогда не узнает дед Пантелей, что не кто-нибудь, а его внук Пантелей стоит у границы, всматривается в ночь и думает: ну-ка, вражина, попробуй, только попытайся… Сразу пограничники образумят всякого. Они стерегут границу. Вот на этом клочке их нет в эту минуту. Выйдет из моря враг, и первым его обнаружит Пантелей Кондрашин. Чего не случается в жизни! Случится такое — повезет ему!.. Смешно?… Это как смотреть: то смешно, а то и не смешно.
Пантелей даже оглянулся: никто не слышит, как он тут размышляет?
Нет, ночь тиха и мирна. Море задумчиво шуршит прибрежной галькой…
Он возвращался той же дорогой, которой вышел к морю. И воображал, как возможный нарушитель пробирается вблизи лагеря, спешит до рассвета уйти в горы или за несколько ночных часов совершить диверсию и вернуться в море. В горах, перешагивая через долины, вереницей тянутся вышки линии электропередачи, высокие, ажурные. На их стальных плечах — провода. Откуда и куда они? Пантелей точно этого не знает. Но наверняка где-то работает завод, который без электричества, что течет по этим проводам, не проживет и минуты. Возле каждой вышки часового не поставишь, и достаточно подорвать одну из таких, чтобы завод погрузился во тьму и чтобы застыли станки в цехах.
Разве допустимо — прозевать нарушителя? Да тут всякий, кто окажется у границы, обязан глаз не смыкать, смотреть и слушать вовсю. Нельзя надеяться, что все за тебя одни пограничники сделают…
Пантелей забеспокоился, словно нарушитель не придуман им, а на деле пересек границу, идет в глубину нашей территории, неся на себе тяжелый груз взрывчатки. Послышался нестройный шум листьев — лазутчик через кусты пробирается? Донесся слабый треск — враг на сухую хворостинку наступил?
Ночь говорила на своем языке. Он мог означать, что все в порядке; он мог и предупреждать — чужой прячется! Если бы понимать ночной шепот, как понимаешь своих ребят из отряда?!.
Голоса на подходе к прачечной ударили по нему, как выстрелы. Помня, что Санька барахтается в баке, Пантелей не ждал с этой стороны ничего такого особенного. И вдруг — два голоса. Один — тонкий и жалобный — Санькин. А второй — низкий, суровый — чей он? Говорящий не таится, выходит, что он — свой. Прижавшись спиной к стене, Пантелей боком прошел к углу и чуть-чуть высунулся. Кто-то очень рослый стоял возле бака и помогал Саньке вылезти.
— На одевание — тридцать секунд. И — к воспитательнице. Сам обо всем доложишь.
Это был Полторасыч.
— А может, обойдемся? Я ж больше не буду. Слово, — клянчил Санька, неловко натягивая штаны на мокрые ноги.
Полторасыч молчал — все ведь сказано.
— Я пойду, — уговаривал Санька. — И зачем эти доклады?
Полторасыч опять смолчал и положил руку на Санькино плечо.
— Я не убегу. Слово…
Полторасыч издал странный звук: то ли хохотнул, то ли прокашлялся, и снял руку с плеча.
Пантелей кратчайшей дорогой, не соблюдая мер предосторожности, понесся к эстраде…
Индеец стоял на крыше и стрелял не целясь. Белые угнетатели кувырком летели с коней. Зрители восторженно ахали и дергали плечами, точно они сами палили из больших старинных ружей.
Пантелей опять схватился за живот и проскочил к своему месту. Митя пробурчал что-то недовольное.
— Понимаешь, кое-что задержало, — оправдываясь, шептал ему в ухо Пантелей.
— Друг называется…
— Придет пора — все скажу, а пока на слово поверь.
Полторасыч и Санька вышли из темноты, как ни в чем не бывало сели возле Орионовны. Полторасыч что-то сказал ей, она кивнула, не отводя глаз от экрана. Завхоз встал и ушел, а Санька смирна сутулился рядом с воспитательницей.
Замелькали последние кадры, и появился Валерий Васильевич. Картину он досматривал стоя.
Вспыхнул свет.
— Пятому отряду оставаться на месте, — распорядилась Орионовна.
Уходили отряд за отрядом, и множество глаз смотрело не вперед, а назад. Даже лопоухие малыши из десятого отряда догадались: в пятом что-то произошло. И даже эти, лопоухие, подковыривали:
— Вам еще одно кино покажут?
Орионовна, сумрачная и замкнутая, ждала, пока скамейки вокруг пятого отряда опустеют. Ребята выпытывали у Саньки: что он такое отколол, на чем попался?
— Ну? — обратилась Орионовна к Саньке. — Как тебе купалось в баке у прачечной?
Раздался такой хохот, что Саньке, отвечая, пришлось крикнуть:
— Здорово!.. Такая красотишшша!
Приятного было мало, и Санька для показа храбрился.
— Ну и как? — злорадно усмехнулся Олег Забрускин. — Удалось переплыть этот бассейн?
— Удалось! — гаркнул Санька.
Примерная Ленка Яковлева не стерпела:
— В отряде ЧП, а ты, Забрускин, цирк открыл тут?
Орионовна подняла руку, замотала головой: такой ход разговора ее не устраивал:
— Я оставила всех вас здесь не для того, чтобы вы веселились. В отряде происходит недопустимое: утром один самовольщик выявился, вечером второй…
«Сейчас поставит на пару с Санькой и начнет мораль читать, — с тоской подумал Пантелей. — Фамилию припомнит… А если знает, что из кино удирал, — добавит, до отбоя будет обсуждать».
Но он ошибся. О вечерней отлучке Орионовна не знала и воспитывала одного Саньку:
— На что это похоже, Багров. Взрослым себя считаешь. Вон и гриву отрастил моднейшую…