— Это замечательный план, это гениальный план, — пробормотал Качке и вдруг, резко повернувшись, остановился перед Кирьяковым.
К удивлению молодого партизана, герр Качке смастерил на своем лице дружескую улыбку и радушное благорасположение.
— Я говорил, — начал он, — у нас будет очень конфиденциальный разговор… Но я буду добавлять также — конфиденциальный и дружеский. Нихт вар? Очень дружеский…
Взгляд его вдруг переметнулся к рации, стоящей в углу кабинета на ломберном столике возле дивана.
— Вы, конечно, герр Кирьяк, имеете знакомство с настоящим музыкальным кастен[3]. Нихт вар?
Он помолчал.
— Цели, которые вы, герр Кирьяк, имели перед собой, — продолжал в дружелюбном тоне полковник Качке, — неожиданно пересеклись с целями, которые я имею перед собой… Нихт вар?
— Нет, — ответил Кирьяков, действительно, ничего не понимая.
— О, вы сейчас будете все очень хорошо понимать, — с ласковой ухмылкой сказал Качке-Хорь. — Но прежде я имею намерение говорить вам так: вы — человек молодой, перед вами еще очень большая жизнь пройдет… Но жизнь большая не есть красивая без крупного богатства и без высокого положения в карьере… Нихт вар? Комфорт, шикарные женщины, вилла, например, на берегу синьяго, как у вас говорится, моря, быстроходная яхта для прогулки с друзьями по всем морям и океанам… О, это есть, действительно, красивая и полная приятных, волнующих ощущений жизнь… Нихт вар?..
У Кирьякова глаза все больше и больше округлялись: он решительно не понимал, к чему сие красноречие герра полковника и куда он, герр полковник, клонит?
«Что-то уж больно распелась эта сирена, — подумал он. — Надо быть настороже».
А полковник Курт Амедей фон Качке пел и пел, и перед глазами Кирьякова рисовалась одна картина за другой его великолепной, шикарной, красивой, ослепительной жизни, жизни в виллах, на увеселительных яхтах, во дворцах, одним словом, нечто сказочное, но, конечно, при условии, если… если…
— Если герр Кирьяк сделает одну маленькую, ну, совсем ничтожную услугу, — закончил Качке свое словоизлияние и замолчал выжидая.
— Какую? — осторожно спросил Кирьяков, все еще не улавливая мысли Хоря.
Но для полковника Курта Амедея фон Качке давно было уже все ясно. Впервые эта мысль промелькнула у него во время беседы с Сюлькой-горбуном, а сейчас она обрела вполне четкие контуры.
И эта мысль сводилась к следующему.
Он, полковник фон Качке, заставит «Днепра», с помощью ли посулов или пыток, но, во всяком случае, заставит его вызвать по рации весь партизанский отряд в определенное место для якобы неотложной операции… Например, для разгрома карательной экспедиции, будто бы выступившей в поход против партизан. Партизаны, услышав от своего разведчика о выступлении карательной экспедиции, конечно, воспользуются случаем устроить засаду и разгромить ее, тогда как в засаду попадут партизаны и все, все до одного будут уничтожены, в том числе и сам герр Кирьяк, и, может быть, как раз в тот момент, когда в своем радужном воображении он станет выплывать на яхте в открытое море.
Курт Амедей фон Качке про себя хихикнул, его узко посаженные глазки хоря блеснули хищно и плотоядно.
О, это ультрагениальный план! Ни одного партизана в его секторе! Полное уничтожение! И в результате, самое главное, самое заветное: чины, награды, место гаулейтера или, в крайнем случае, его помощника на берегу ласкового, бирюзового моря, напоенного ароматом цветущих оливковых рощ.
Мысли полковника становились все более приятными, все более захватывающими. Вот что значит удача!.. Фарт, как говорят янки, для которых нынешняя война, действительно, является фартом, доходным бизнесом… Они умеют мейк моней[4] и жиреть, не проливая капли крови.
Полковник фон Качке усмехнулся, вспомнив, как он ездил в Швецию принимать каучук и олово, свинец и вольфрам, да и многое другое стратегическое сырье, проданное Америкой будто бы шведскому правительству, на деле же через шведско-германский картель переданное на заводы Болен фон Круппа.
И, может быть, снаряд, пущенный из орудия, изготовленного с помощью американского сырья, разнес не один десяток джи-ай онкль Сэма[5]. О кей! Шурли!