Прочитав сообщение «Днепра», Чернопятов обратился к Вере:
— Разыщи-ка, девушка, командира. Нужно принимать срочные меры… Молодчина, однако, толковый парень, — проговорил он тихо, про себя.
— Кто это молодчина, Федор Никитич?
— Наш товарищ «Днепр», — с гордостью ответил Чернопятов. — Однако поспеши, девушка…
Оставшись один, Чернопятов разложил на столе карту и углубился в ее изучение. Где сейчас находятся десантники? Поскольку выброс произошел под обстрелом, площадь приземления значительно расширилась, а значит, несомненно, что десант разбился на несколько мелких групп. Возможны и одиночки. Это, конечно, усложнит поиски десантников.
«Надо бы не две, а по крайней мере три группы отправить для встречи», — подумал он, и эту мысль изложил перед Птицыным, как только тот вошел в землянку..
Но не куривший Птицын, войдя в землянку, сразу «зашелся» кашлем.
— Однако, Федор, ты бы поменьше курил, что ли? — сказал он, красный от приступов кашля. — Или не такую махорку крепкую. А то — один курит, а пятеро плачут. У Веры вон даже глаза слезятся. Задохнуться можно!..
— Верно, — согласился Чернопятов. — Самосад крепкий, черт бы его побрал! Бросить курить, что ли?
— Да не бросишь ведь! — махнул рукой Птицын.
— Ну, это уж дудки! — рассмеялся Чернопятов. — Как это — не брошу? Кто сильнее, по-твоему: человек или его привычки?
С этими словами он вынул из кармана кисет и, шагнув к двери, вытряхнул из него махорку.
— Ну, а трубка без табака никому не повредит, — проговорил он, зажимая зубами мундштук, и обернулся к Вере:
— А кисет дарю тебе… ты можешь вышить на нем подходящую монограмму и преподнести молодцу, какой тебе больше понравится.
— Мне никто не нравится. — тихо, с печалью отозвалась девушка, и Чернопятов понял, что невольно причинил ей боль.
Он знал, что незадолго до войны Вера Холодова сильно увлеклась молодым кудрявым телеграфистом станции Сухов — Сергеем Кирьяковым. Но грянула война, и девушка вдруг узнала, что этот молодой, жизнерадостный и веселый парень оказался предателем.
Она еще кое-как могла бы объяснить предательство Кирьякова трусостью, если бы враг угрозой заставил его служить. Нет, он сразу предложил себя в распоряжение немцев, без какого бы то ни было нажима с их стороны.
Девушка с отвращением ощущала и сейчас прикосновение горячих губ Сергея к своим губам и его руки, не раз ее обнимавшие.
Кисет Чернопятова и его слова воскресили перед Верой былые дни. Воспоминание было горьким, как полынь, и тяжелым, как гнет. Оно вызывало к тому же чувство жгучего стыда.
Комиссар бросил на девушку теплый взгляд и постарался исправить свою ошибку.
— Впрочем, — сказал он после короткого раздумья, — ты этот кисет, Верушка, побереги для меня: разобьем немцев — опять закурю. Да уж не самосад, а ароматный трубочный табачок «Капитанский», скажем, или грузинский «Рекорд». Одним словом, приятный на запах.
— Табак табаком, — перебил комиссара Птицын, — а дело делом: кого пошлем с третьей группой для встречи партизан?
— Меня! — решительно произнесла Вера с заигравшим на лице румянцем.
— Обойдемся и без тебя, — ответил Птицын, — твое дело, девушка, пока у рации дежурить…
Румянец еще ярче запламенел на лице Веры. Ей страстно хотелось пойти навстречу десантникам, но не могла она открыть свое истинное намерение, которое командир высмеял бы, как детское: по донесению «Днепра» было ясно, что Сергей Кирьяков непременно пролезет в ряды десантников под видом проводника от партизан и предаст их. Парень он ловкий и неплохой актер.
Никто, кроме нее, хорошо не знал Кирьякова. А она была уверена, что узнает его, какое бы обличье он ни принял, какой бы грим ни положил на свое красивое и… и ненавистное ей лицо.
Девушке хотелось решить сразу две задачи — спасти парашютистов и поймать предателя, тем самым раз и навсегда стряхнуть с себя этот тяжелый душевный гнет.
— Я прошу вас, Федор Кузьмич, — настойчиво повторила она. — А у рации может подежурить и Люба, и Петр, да и товарищ комиссар хорошо знает это дело.
Глаза ее так умоляюще остановились на Чернопятове, ища в нем поддержки, что комиссар разгадал причину ее страстной просьбы и обратился к Птицыну:
— Отпусти ее, Федор… У рации, в самом деле, я могу подежурить, если Любу и Петра ты на что-нибудь другое наметил… А?
— Ах, дери вас курица! — пожав плечами, произнес Птицын свое любимое ругательство. — Пусть ее идет, если так хочется… Только вот непонятно мне, зачем это ей понадобилось?