— Извините, не могу. — Но когда я попытался вернуть ему обе записные книжки, он отказался их брать.
— Прочтите их целиком, — сказал Суппосник. — Оставлю их вам, чтобы вы могли прочесть их целиком.
— Не валяйте дурака. Я не могу нести за них ответственность. Забирайте.
Но он снова отказался.
— Леон Клингхоффер, — сказал Суппосник, — запросто мог бы стать персонажем одной из ваших книг. Для вас он не чужой. Как и язык, которым он здесь выражает — немудряще, неуклюже, искренне — свою жизнерадостность, свою любовь к жене, свою гордость детьми, свою преданность собратьям-евреям, свою любовь к Израилю. Я знаю, как вы относитесь к успехам, которых добились в своей американской жизни эти люди, преодолевая все тяготы, связанные с их иммигрантским происхождением. Это отцы ваших героев. Вы знаете этих людей, вы понимаете их; вы их уважаете, не срываясь в сентиментальность. Только вы можете обогатить эти два маленьких путевых дневника тем сочувственным знанием таких людей, которое объяснит миру, каким он был, Леон Клингхоффер, и что было уничтожено на круизном лайнере «Акилле Лауро» восьмого октября тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Об этих евреях ни один писатель не пишет так, как пишете о них вы. Завтра утром я зайду к вам снова.
— Завтра утром я вряд ли буду здесь. Послушайте, — сердито сказал я, — вы не должны оставлять это в моих руках.
— Не могу себе представить человека надежнее, чем вы, другого человека, которому их можно было бы доверить. — С этими словами он ушел, а я остался стоять, держа в руках две записных книжки.
Чек Смайлсбургера на миллион долларов. Шестиконечная звезда Леха Валенсы. А теперь — путевые дневники Леона Клингхоффера. Что дальше — бутафорский нос, который надевал достойный Маклин? На меня валятся с неба все еврейские сокровища, которые только не прибиты гвоздями! Я немедленно пошел к портье, попросил конверт побольше, чтобы уместились обе записных книжки, написал на нем посередине имя Суппосника, а в верхнем левом углу — свое собственное.
— Когда джентльмен вернется, — сказал я портье, — отдайте ему этот пакет, хорошо?
Он кивнул, заверяя, что все сделает, но, едва он повернулся спиной, чтобы убрать конверт на соответствующую полку, мне представилось: едва я уеду в суд, из ниоткуда возникнет Пипик, чтобы предъявить претензии на пакет. Сколько бы ни накапливалось подтверждений того, что я все-таки победил, а парочка сбежала и этой мистификации положен конец, я так и не сумел убедить себя, что Пипик не притаился где-то рядом и не вызнал все детали всего, что только что произошло; не был я и вполне уверен, что он уже не сидит в зале суда вместе с другими заговорщиками-ортодоксами и не готовит свой дикий фортель — похищение сына Демьянюка. Если Пипик вернется, чтобы стащить дневники… что ж, это будет несчастье для Суппосника, не для меня!