— Не надо, пожалуйста, — сказал Джордж, — у тебя обязательно начнется мигрень. — И нетерпеливо взмахнул рукой, требуя отдать ему чек. Чек Пипика.
— И вот еще одна жертва, которая не может забыть, — сказала Анна, изучающе разглядывая лицевую сторону чека своими сферическими глазами, как будто именно на ней она наконец-то прочтет разгадку своей несчастной судьбы. — Все эти жертвы, все эти ужасные шрамы. Но скажите мне, — спросила она так же просто, как ребенок спрашивает, почему трава зеленая, — сколько жертв можно разместить на этом крохотном клочке земли?
— Но он же с тобой согласен, — сказал ее муж. — Потому он и приехал.
— В Америке, — сказала она мне, — я думала, что вышла замуж за человека, который перестал чувствовать себя жертвой, человека утонченного, который знал, в чем ценность и полнота жизни. Я и не думала, что вышла замуж за еще одного Камиля, который не может осознать себя человеком, пока не прекратится оккупация. Эти вечные младшие братья, уверяющие, что не могут жить, не могут дышать оттого, что кто-то отбрасывает на них тень! Эта их моральная инфантильность! Человек с интеллектом Джорджа задыхается из-за каких-то иллюзорных проблем верности! Почему ты не хранишь верность собственному разуму? — закричала она, нервно обернувшись к Джорджу. — Почему ты не хранишь верность литературе? Люди вроде вас, — она имела в виду и меня, — бегут без оглядки из такой глуши. Вы сбежали, и правильно сделали, что сбежали, вы оба сбежали в дальние края от провинциальности и эгоцентризма, от ксенофобии и причитаний, на вас не действовала эта токсичная сентиментальность ребяческих, глупых этнических мифологий, вы ринулись в большой, новый, свободный мир, пустили в ход весь свой интеллект, всю свою энергию, — воистину свободная молодежь, преданная искусству, книгам, разуму, науке, всему серьезному…
— Ну да, всему благородному и возвышенному. Послушай, — сказал Джордж, — ты описываешь просто каких-то двух заносчивых аспирантов, и вдобавок мы даже тогда не были настолько чистосердечными. Ты рисуешь до нелепости наивную картину, над которой мы даже тогда посмеялись бы.
— Да я только хочу сказать, — ответила она презрительно, — что ты никак не мог быть таким идиотом, каким стал теперь.
— Просто высокопарный идиотизм университетов нравится тебе больше, чем простецкий идиотизм политической борьбы. Никто не говорит, что эта борьба — не идиотская и не дурацкая, и возможно, она даже напрасна. Но, знаешь ли, такова вообще жизнь человека на этом свете.
— Никакие деньги, — сказала она, не обращая внимания на его покровительственный тон и снова заговаривая со мной о чеке, — ровно ничего не изменят. Останьтесь здесь, и сами увидите. Этим евреям и этим арабам будущее не принесет ничего, кроме новых трагедий, страданий и крови. Слишком уж сильна ненависть с обеих сторон: она пропитала все. Доверия нет и еще тысячу лет не будет. «Жизнь на этом свете». Жизнь в Бостоне — вот что такое жизнь на этом свете, — сердито напомнила она Джорджу. — Или это больше не «жизнь», когда у тебя большая светлая квартира, тихие, интеллигентные соседи и простая цивилизованная удовлетворенность от хорошей работы и воспитания детей? Или это не «жизнь», когда ты читаешь книги, слушаешь музыку и выбираешь друзей, потому что это хорошие книги, хорошая музыка и хорошие люди, а не по принципу общих корней? Корни! Жизненный принцип троглодита! Разве выживание палестинской культуры, палестинского народа, палестинского наследия так уж необходимы для прогресса человечества? Разве вся эта мифология нужнее, чем спасение моего сына?
— Он туда вернется, — тихо ответил Джордж.
— Когда? Когда же? — Она встряхнула чеком перед носом Джорджа. — Когда Филип Рот соберет еще тысячу чеков у чокнутых евреев и начнется эвакуация в Польшу? Когда Филип Рот и Папа вместе сядут за стол в Ватикане и решат наши проблемы за нас? Я не стану приносить своего сына в жертву очередным фанатикам и их болезненным фантазиям!
— Он вернется, — сурово повторил Джордж.
— Палестина — ложь! Сионизм — ложь! Диаспоризм — ложь! Самая большая ложь! Я не принесу Майкла в жертву новой лжи!
Джордж позвонил куда-то в центр Рамаллы — вызвал такси, чтобы оно подъехало к дому и отвезло меня в Иерусалим. Водитель, старик с дубленой кожей, выглядел ужасно сонным, если учесть, что было только семь вечера. Я поинтересовался вслух, неужели Джордж не нашел кого-нибудь получше.