ся отсюда обратно по домам, где нас ожидала родительская взбучка, очень не хотелось. О чем мы там только не мечтали: и о дальних странах, и о внеземных цивилизациях, и о том, какой будет наша планета через тысячу лет. В один из таких вечеров, вдоволь набегавшись и наигравшись, мы пришли на наше старое место и, рассевшись на цепи, стали рассматривать причудливо раскрашенные облака. - Я когда вырасту - летчиком стану, - вдруг сказал Вовка, - красиво все-таки там, над землей, лететь. - А я хочу быть шофером такси, - сказал Павлик. - Кем? - засмеялась Рита. - Шофером. А чего, они много получают. А ты, наверное, пианисткой, - повернулся он к Наде. - Не угадал, - Надя тряхнула головой, - меня, между прочим, в музыкалку заставляют родители ходить, чтобы пианино зря не стояло. А я хочу быть, - она мечтательно закинула голову, - кондитером или артисткой. - Никаких или, - возразил я, - или кондитером, или артисткой. Я вот тоже хочу быть только летчиком, и не потому, что там красиво, а потому... Но Рита не дала мне договорить. - А я буду учительницей, - сказала она. Вовка засмеялся. - Ты чего? - обиделась Рита. - Сама с уроков сбегаешь, зоологичку до слез довела, а хочешь учительницей, чтобы потом с твоих уроков сбегали. - А я буду учить так, что никто не станет сбегать. - Привязывать что ли будешь? - спросил Павлик. - А ты чего молчишь? - обратилась Надя к Нинке. - Да, Нин, - поддержали мы, - давай выкладывай. - А я хочу выйти замуж и иметь детей, - сказала Нинка. Воцарилась тишина. - Ты чего? - нарушил молчание Павлик. - Мы же не это спрашивали. Действительно, Нинкин ответ был, как говорится, не из той оперы. То, что, когда вырастем, мы женимся или выйдем замуж, было само собой разумеющимся. Об этом даже нечего было и говорить. Но Нинка, сильно от-толкнувшись, так, что цепь под нами заходила ходуном, с какой-то упрямой злостью повторила: - Да, а я хочу выйти замуж и иметь детей. То ли от ее сильного толчка, то ли еще от чего, но цепь под нами не выдержала, и мы кубарем, со смехом полетели на холодную землю. На следующий день мы не узнавали Нинку. Войдя в класс, она тихо села за парту и в течение всего дня не выходила из-за нее. После последнего звонка, когда уже никого не было в классе, она медленно вышла из-за парты и, прижимаясь обеими руками к стене, направилась в раздевалку. - Что с тобой? - спросила ее проходящая по коридору учительница. - Ничего, голова немного кружится, - сказала Нинка, - сейчас пройдет, - но ноги у нее подкосились, и она упала. Нинку увезли в больницу, а через месяц привезли обратно. То ли неудачно сделанная операция, то ли прогрессирующая болезнь превратили ее из школьной заводилы в парализованную калеку. Нинка, которая ни минуты не могла сидеть без движения, была навечно прикована к постели. - Надо же, чтобы столько горя на одну семью, - говорили соседи. Все вокруг жалели девушку и ее мать, но жалели только за глаза, потому что, глядя на спокойное, уверенное лицо Нинки, которая знала, что все это временно, что она немного полежит и снова, как прежде, станет носиться по школьным коридорам, жалеть было нельзя. Она не нуждалась ни в чьей жалости даже тогда, когда не могла пошевелить непослушными пальцами. Наблюдая, с каким упорством изо дня в день, сцепив зубы, она пытается непослушной рукой взять ложку, стакан, как заставляет сгибать одеревеневшие пальцы, соседи начинали думать: «А может, ошибаются врачи? Может, ее молодой организм победит болезнь? Кто знает?» Тем более что через месяц Нинка уже сама могла есть: руки и голова стали подчиняться ее воле, но ноги... Ноги по-прежнему оставались непослушными. Да, все хорошо знали заключение врачей, знали, что двигательные способности рук и головы должны были со временем вернуться, что парализованными останутся только ноги. Но теплилась надежда: а вдруг... А вдруг сумеет Нинка вырваться из сковавшей ее болезни? С ее болезнью как-то незаметно распалась наша компания. Казалось, ничего не изменилось, мы по-прежнему считали себя друзьями, но встречались все реже, а потом стали только здороваться. Мы не знали, о чем говорить, что делать. Возможно, мы становились взрослее. А может, нам просто не хватало Нинки. Я по-прежнему навещал ее, приносил книги, рассказывал о школе. Я научил ее играть в шахматы, и уже через две недели она одержала свою первую победу. «Как ей, наверное, больно, - думал я, - от того, что ни Надя, ни Павлик ни разу не зашли к ней, не поинтересовались, как она живет». На мой вопрос «Почему ты забыла свою подругу?» Надя ответила: « Некогда, экзамены в музыкалке, в школе завал...» Когда Нинка сидела в своем кресле во дворе, Надя старалась пробежать так стремительно, что даже невозможно было понять: поздоровалась она с ней или нет. Надя уже давно раздумала стать кондитером или артисткой, а готовилась поступать в музучилище, и из-за этого даже оборвала свой роман с Вовкой, потому что должна была уехать в другой город, где у нее будут новые знакомые и, конечно же, новая любовь. Она так ему и сказала: - Надо нам забыть друг друга, так будет лучше. Она могла себе позволить такую роскошь, как забыть одного человека ради того, чтобы полюбить другого. И ей некогда было думать о Нинке, для которой такое простое дело, как выйти замуж и иметь детей, стало невозможным. Но Нинка не унывала. Она верила, что научится ходить. Каждый день, надев специальные ботинки, она брала костыли и пыталась сделать хоть несколько шагов. Из-за чего ее опасно было оставлять одну. Стоило кому-нибудь отлучиться, как, вернувшись, они находили Нинку лежащей на полу, с разбитым носом или лбом, пытающуюся подняться или хотя бы доползти до своего кресла. Тяжело было на все это смотреть. Нинка не сдавалась, но и болезнь не желала уступать тоже. - Бьется как рыба об лед, - вздыхали соседки. Никто уже из них не верил в Нинкино исцеление. - Медицина бессильна, - говорили они. - Видно, уж такая судьба... А Нинка, сцепив зубы и повиснув на костылях, пыталась заставить передвигаться онемевшие ноги. Я окончил восьмой класс, девятый, готовился к выпускным экзаменам, а Нинка по-прежнему училась одному и тому же предмету - ходьбе. Ни одну из школьных дисциплин она не штудировала с таким старанием. Но все ее усилия были напрасны... - Видно, уж такая судьба. II Мечты, мечты... Где ваша сладость? Вы остаетесь в детстве, милые, смешные и наивные. Я не стал летчиком - не прошел в училище по здоровью, хотя никогда не болел и сейчас не болею, окончил институт, женился и работаю на заводе радиооператором. Очень редко встречаюсь с друзьями, хотя их не так уж много, и воспитываю сына Димку, который, когда вырастет, обязательно будет летчиком. Однажды, возвращаясь домой, в почтовом ящике я обнаружил открытку, в которой было написано, что Н-ская средняя школа приглашает выпускников шестьдесят девятого года на вечер-встречу, посвященную десятилетию ее окончания. - Неужели уже десять лет прошло? - подумал я. - Как быстро. Ведь все еще так свежо в памяти. Я не решил - ехать или нет. Вечера подобных встреч в институте показали, что уже через два года не знаешь, о чем говорить со своими бывшими однокашниками. Но желание увидеть наш старый двор, школу, пройтись по знакомым улочкам к дамбе, где мы пропадали вечерами, любуясь принадлежащей нам вселенной, заставило меня пойти на вокзал и купить билет. Гуляя по городу, узнавая и не узнавая его, я начал сознавать, что включают в себя два маленьких слова: «десять лет». Я учился, работал, и годы бежали незаметно, но сейчас, когда я увидел, как изменился за это время город, я ощутил всю величину бегущего времени. Школы нашей уже не было, вернее, она была, но в ней находилось какое-то административное учреждение, а новое здание школы белело на фоне тоже нового стадиона. Горели названия неизвестных мне магазинов, кондитерских, кафе. - Чего не здороваешься, не узнаешь? - сказала женщина. Я взглянул на улыбающееся веснушчатое лицо с копной огненно-рыжих волос. - Нинка? Она держала за руку карапуза. - Твой? - спросил я. Вопрос был абсолютно неуместен, глядя на рыжие локоны и знакомые веснушки, облепившие личико малыша, не могло быть никакого сомнения в том, кто его мама. - А чей же, - сказала Нинка так, будто рожать было ее основной профессией. - Вот, а вы не верили, - сказала она. Но мне почему-то показалось, что она сказала не «вы не верили», а «ты не верил». Я взглянул на Нинку. Ее серые глаза смеялись, как и много лет назад, озорно и дерзко. - Ну что, рыжий, как дела? - потрепал я по головке малыша. - Я не лызый, а золотой, - сказал малыш. - Ах ты мой золотой! - Нинка нагнулась и взяла малыша на руки, которые раньше не хотели ее слушаться, которые роняли даже вилку и повисали, как плети, после каждого усилия. Выходит, и в жизни случаются сказки... Надо только верить, очень верить. Назло всем. Как Нинка.