ным грифом скрипки, но лицо по-прежнему оставалось невозмутимым. Он будто не видел этих, лишившихся рассудка людей, а, как заведенная машина, продолжал играть. Когда он закончил, все разразились бешеными аплодисментами. Они кричали, топали ногами, пытаясь выразить таким образом свой восторг. Потом кто-то подошел к дедушке и сунул ему в руку трешку, дедушка молча положил ее в боковой карман и, без предупреждения, снова заиграл. Больше всего я боялся, что Димка узнает дедушку. - Пойдем, - сказал я ему и выбежал на улицу. - А ты знаешь, почему этот' танец называется «Семь сорок»? - спросил меня Димка. Но я не мог и не хотел слушать его. «Все обман. Все, - думал я. - Зачем мне говорили, что музыка прекрасна, что она способна возвысить человека, сделать его добрее, чище?.. Что значат все эти слова, когда одни и те же пальцы способны играть «Лакримозу» и «...Одессу»? Ложь. Ложь. Все ложь». не мог и не хотел понять, для чего, каким образом оказался на этой грязной эстраде мой дедушка. Все те шоколадки, конфеты, что часто приносил он, полынной горечью обложили мой язык. никому не сказал о своем страшном открытии, но больше ни разу не прикоснулся к скрипке. Родители мои очень огорчились, что я бросил заниматься музыкой. Они пытались силой заставить меня играть на ненавистной скрипке. Тогда я купил барабан и стал назло каждое утро колотить в него так, что дедушке приходилось прятаться от меня в ванной. Я барабанил еще и потому, что не мог слышать нежных, чистых и лживых звуков. Я боялся их так же, как Одиссей страшился песен сирен. Дедушка успокаивал родителей. Он говорил, что это возрастное, и что маленький перерыв мне не помешает. Но я продолжал, как дрессированный медведь, что есть мочи колотить кленовыми палочками по тугой спине барабана. Иногда, когда дома никого не было, я открывал старый потертый футляр и долго смотрел на голое наглое тело скрипки, бесстыдно развалившееся в своем красном саркофаге, подобно египетской царице. Она как будто пыталась соблазнить меня. Но я ей больше не верил. Однажды я взял ее в руки и несмело провел по струнам. Чистый прозрачный звук слетел с ее серебряных уст. То был голос любви, но я знал, что стоит мне захотеть, и она издаст самый похабный, самый непристойный звук. уже слышал однажды такой нежный, такой ангельский голос Танечки Михневич, которая после школьного вечера спросила меня: «Как, а ты разве не проводишь меня?» Но я видел, как всего полчаса назад она целовалась в тем¬ном классе с Мишкой Юдиным. Сейчас я стучу на барабанах. И если кто думает, что это просто, очень ошибается. Когда-то давно, в детстве, я зашел в дом пионеров, где занимались в духовом кружке мои школьные товарищи: Димка Кикас, Санька Бирюков. зашел только для того, чтобы позвать их в кино. Но ребята были заняты: их пригласили выступать на каком-то торжественном собрании, и они в срочном порядке пытались разучить что-ни¬будь торжественное. Людей было мало, руководитель нервничал. - Как «абажур» держишь! - кричал он на одного ученика, хватая его за губы так, что у бедняги выступили слезы. - Куда ты дуешь? - вопил он на другого. И тот в испуге вертел свою дудку, пытаясь найти в ней еще какое-нибудь отверстие, куда можно дуть. - Чем зря сидеть, возьми эту трубу, - сказал он мне, протягивая бас-геликон. - Ноты знаешь, значит получится. Здесь очень просто. Но у меня ничего не получалось. Тогда он дал мне барабан. - Будешь стучать, - сказал он. - Очень просто - на первый такт с тарелкой, на второй - без. Но во время торжественного собрания, когда нужно было заиграть марш, я что есть мочи стал стучать в барабан, не замечая, что все больше и больше загоняю оркестр. Глаза руководителя - он играл соло на трубе - налились кровью. Казалось, он вот-вот лопнет. Музыканты задыхались, им не хватало сил, марш уже походил на какую-то бесшабашную полечку, а я, не обращая на эта никакого внимания, все колотил и колотил по латаным бокам барабана. Это была моя первая и весьма неудачная попытка стать барабанщиком (после нашего выступления руководитель грозился разбить о мою голову злополучный инструмент). Теперь я стучу в джаз-оркестре, где у меня целый арсенал всевозможных барабанов, барабанчиков, бонгов, там¬тамов, но бывает, что и этого мне не хватает. Быть может, между тем, что я бросил играть на скрип¬ке, и тем, что я стал ударником, - нет прямой взаимосвязи. Вряд ли я тогда думал, что мое желание досадить взрослым, сделает меня тем, кем я стал. Вымещая на них свою обиду, злость, я бессознательно стал прислушиваться к беспрерывной дроби, которую выбивал под моими пальцами барабан. И я нисколько не жалею о том, что стал ударником. люблю свои барабаны. Я люблю джаз, потому что он неповторим, а главное - независим (по крайней мере, я так считаю). Но иногда, когда я прихожу к родителям, гляжу на футляр, в котором покоится скрипка, то с грустью вспоминаю дедушку и его уроки музыки.