От удара перед глазами все поплыло, охватила слабость, но сознание не ушло. Дундич успел еще сообразить, что вертолет упал на небольшую площадку на краю обрыва, и, раскачиваясь, завис над пропастью. Как в кино. Бровка обрыва — середина весов. На одной чаше — жизни 12 пацанов, которые своим суммарным весом удерживают машину на уступе. На другой — его, Дундича, жизнь. Он живет только до тех пор, пока в хвосте сидят двенадцать десантников. Они живут до тех пор, пока он пытается держать машину. Все просто. Так уж получилось. Никто не виноват. Но кому-то надо умирать. Александр решил, что его жизнь весит меньше, чем жизни двенадцати пацанов, и приказал прыгать им.
— О себе я тогда как-то не думал. Главное было спасти пассажиров. Машина сползала вниз и я орал, чтобы прыгали. Пытался как-то держать вертолет, регулировать его рулями, чтобы подольше удержать на обрыве…
Когда последний десантник выпрыгнул, вертолет качнулся еще раз, а затем, унося в своей кабине Александра Дундича, перевернулся и полетел вниз.
— Помню еще, далеко внизу увидел землю и подумал: "Это конец". Потом — удар и темнота…
От падения вертолет загорелся. Когда десантники спустились вниз и вытащили Дундича из огня, он был уже почти мертв — при ударе ему переломило позвоночник, раздробило руку и почти оторвало ногу — она держалась только на штанине и сухожилиях.
Очнулся он в комнате с белыми стенами. Рядом была женщина в халате. От неё вкусно пахло сигаретами.
— Где я?
— В госпитале. В Кабуле, — ответила женщина.
— Почему я не чувствую ног? Ноги на месте?
— На месте. У тебя сильный ушиб. Это пройдет. — Она говорила с ним, как с ребенком.
— Я хочу видеть свои ноги. Подними меня.
Женщина откинула одеяло и приподняла ему голову. Ноги были на месте. Правая вроде в порядке, а левая изуродована так, что страшно смотреть. Но врачам все же удалось собрать её по кусочкам и прилепить на место.
— Дай закурить.
Женщина зажгла сигарету и поднесла к его губам. Затянувшись два раза, Дундич снова потерял сознание.
Когда он очнулся окончательно, в палате никого уже не было. Потом пришли врачи. Говорили, что состояние стабильное, что все будет хорошо. А его мучил один вопрос — почему тело его кончается на поясе, а дальше — чужие, будто приставленные к этому телу ноги?
— Первые полгода я ног вообще не чувствовал. Врачи не стали мне говорить, что позвоночник сломан. Говорили — ушиб, а я никак не могу понять — ушиб ушибом, но почему же я ноги-то не чувствую? Потом сказали почему… Это был удар. Жить не хотел. Гнал жену от себя — живи сама, у меня теперь не жизнь, борьба. Но у меня дети были маленькие, только они меня и удержали. Как всякий мужик, я обязан был поставить их на ноги. Только ради них и начал жить, бороться. Надо было учиться всему заново…
Надо было учиться всему заново и для начала надо было научиться сидеть. Год он пролежал без движения, и организм попросту отвык от вертикального положения. Как только медсестры чуть-чуть приподнимали его над подушкой, он сразу терял сознание. Но упрямо тренировался. Через какое-то время мог сидеть уже минуту, прежде чем сваливался в обморок. Потом две. Потом — пять, десять, пятнадцать. Рекорд — три часа.
Как только научился сидеть, начал делать упражнения для ног. Дважды, трижды в день по двадцать тысяч раз сжимал и разжимал пальцы. То есть пытался сжимать и разжимать — ноги оставались бесчувственными. Но он боролся. И когда через полгода на правой ноге зашевелился палец, на это сбежался смотреть весь госпиталь.
— Это было как чудо. Тогда я поверил, что буду ходить. Что инвалидная коляска мне не понадобится. Начал учиться стоять. Тоже с одной минуты. Мужики к стенке поставят — я стою.
Для того, чтобы выбраться из той пропасти под Гардезом, куда он свалился вместе с горящим вертолетом в декабре восемьдесят шестого, Александру Дундичу понадобилось много лет. Каждый день для него был сражением, каждый день он ставил новый рекорд — в минутах, потом в шагах, потом в метрах. Сначала на костылях, потом с двумя тросточками, потом с одной. Очередной рекорд — сто шагов без посторонней помощи — означал для него, что следующая ступень в возвращении к нормальной жизни взята. Тренировался каждый день, шаг за шагом, час за часом.
Только один раз у него был перерыв — когда он упал. Уборщица мыла пол, Дундич стал обходить её, но на мокром линолеуме ноги разъехались, и Александр полетел спиной прямо на ведро. Каким-то чудом еду удалось перевернуться и упасть на живот. После этого неделю не вставал — не мог побороть страх. И с тростью больше никогда не расставался.
Когда сняли с позвоночника шарниры — две металлических пластины, соединенные между собой болтами — начал ходить в спортзал. Упросил командование отвезти его к Дикулю и тот согласился взять его к себе. Госпиталь выделил машину, и каждый день Дундича возили к академику на занятия.
— Он отобрал у меня тросточки и стал учить ходить по стенке. А однажды завел меня в узкий коридор — такой узкий, что, расставив руки можно было дотронуться до обоих стен — но это для страховки, за стены он мне держаться не разрешил — поставил посередине и говорит — иди. И я сделал два шага. Это была победа. Радость была великая. Я снова мог ходить.
А потом опять все стало плохо. Пришла боль и больше не покидала его ни на секунду. На спине опять открылась рана, пошли свищи. Раздробленная нога так и не срослась, от нагрузки осколки кости сместились и полезли наружу. Загнила кость, начался остеомиелит. Свищи не зарастали целый год, и снова стал вопрос об ампутации.
В 93-м ребята из областной организации воинов-афганцев сумели организовать Дундичу бесплатное лечение в Германии. Добирался туда Александр транспортным самолетом — это был последний год, когда в Германии еще стояли наши части.
— В России я гнил семь лет. Семь лет у меня на спине была дыра, которая никак не затягивалась. Уже было видно позвоночник. В Германии меня залечили за четыре дня. Заштопали, на следующий день: "Александр, ауфштейн", — и я встал. Я не могу сказать, что у них врачи лучше — наши им ничуть не уступают, как мне ногу сумели спасти, до сих пор не пойму. Но вот лекарства…
Лекарства оказались большой проблемой. Когда Александр вернулся из Германии, выяснилось, что на Родине теперь все решают деньги. Заниматься у Дикуля он больше не мог — тому тоже надо было платить за аренду, и клиника стала платной. И лекарства тоже стали платными. Опять начались нагноения, и больше их загасить уже не удавалось. Он жил в госпиталях, а домой приезжал как в гости. За это время его резали, чистили и сшивали сорок семь раз. Все это привело к тому, что у Александра отказали почки.
— Двадцать лет день за днем мне кололи антибиотики. Я ж тогда не знал, как это вредно. И, естественно, посадили почки… Уже полтора года я лежу на гемодиализе — процедуру приходится делать каждые три дня. Иначе я умру. Теперь мне нужна операция по пересадке почек. Это единственная моя надежда. Надежда пожить еще хоть немножечко…
Но эта надежда очень слаба. В России трансплантация сейчас практически вне закона. Врачи не могут проводить операции по пересадке органов из-за страха уголовного преследования. Александра опять готовы принять в Германии, но на этот раз за операцию придется платить. Нужны деньги. Очень много денег — несколько десятков тысяч евро. Такой суммы у бывшего воина-афганца, кавалера ордена Красной Звезды, командира экипажа Ми-8 Александра Дундича, естественно, нет. Пенсию он получает по выслуге, по закону время пребывания в госпитале считается как день за три, и фактически получается, что Александр Дундич отслужил в армии пятьдесят лет. За эти полвека службы государство начислило ему шесть с половиной тысяч рублей. Двести двадцать долларов.
— В Московской области нас афганцев, инвалидов 1 группы, несколько лет назад было 120 человек. Сейчас половина, наверное, уже умерло. Неужели нам так сложно помочь? Неужели у правительства не найдется денег на то, чтобы оплатить лекарства полусотне ветеранов? Я не боюсь умирать. Просто жить очень хочется…