Кругом захохотали.
– Анну Ивановну на это взять!
– У нас Анна Ивановна за словом в карман не полезет!
– С тем и съешь!
– Правда, здорово? – с гордостью оглянулась кругом примадонна. – Вы знаете, я это раз на сцене брякнула. В Пензе. Потом неприятности были. Полицмейстер придрался. Полицмейстер моим ухажером был. Всегда, бывало, в уборную придет, пиво пьет. А тут придрался: «Не складно, – говорит, – прокламация, Анна Ивановна. Того… больно… Вы уж лучше „одна пертурбация“ говорите. Все мягче». Так я потом «одна пертурбация» и говорила. Как, бывало, скажу, так и захлопают. Фурор, одно слово. Публика в Пензе антиллигентная, камуфлет любит!
– Каламбур, Анна Ивановна, а не камуфлет!
– Все единственно.
– Нет, ведь какой с ней вчера случай был! – воскликнул второй комик. – Идет «Синяя борода». Я Бобеш, она Булотта. Выходит, у нее слова есть: «Вот вам бразды правления». А она как бухнет: «Вот вам дрозды правления». Какие, спрашиваю, Булотточка, дрозды? – «А обыкновенно, говорит, какие! Которые на дереве летают, а потом их жарят!»
– А ты думал, не найдусь! Найдусь! – хвастливо ответила примадонна.
– Да ведь «бразды» надо было сказать, а ты «дрозды».
– А мне все единственно. Никаких я «браздов» не знаю. Публика смеялась, – вот и все.
– Господа, господа, репетиция! – вопил режиссёр и подбежал ко мне.
– Вы уж позвольте эту маленькую рольку… тут у нас девочка Маруся есть… так ей передать… Она у нас хористка, но со словами… Милая, знаете, такая, способная… Она скажет, вы не беспокойтесь: я ей начитаю.
– Передавайте, мне-то что ж!
– Очень, очень вам благодарен! Господа, репетиция! Маруся, получайте роль. Сюда, сюда идите, деточка!
Кто-то тронул меня за пальто. Сзади меня в кулисах стоял, спрятавшись, толстый, круглый антрепренер, улыбался боязливой улыбкой и манил меня пальчиком в кулисы.
Я даже отшатнулся.
– Да ведь у вас дифтерит?
– Ничего не значит. С дифтеритом вышел. Я к вам, пойдемте сюда. Не надо, чтоб меня видели, зачем мешать репетиции? У меня к вам просьбица! Дозвольте в обозрение «шествие опереток» вставить. Костюмы имеются, а музыка-то у меня уж очень хорошенькая есть. В Москве достал! – он лукаво подмигнул. – Там у Омона[4] шло, прелестная музыка. Я музыканту одному красненькую сунул, он мне за ночь и перекатал.
– Послушайте! Да ведь это же кража!
– Какая кража? Что вы? Помилуйте! – даже обиделся антрепренер. – Все так делают. А еще у меня к вам есть: у вас тут есть насчет бюро похоронных процессий, так нельзя ли, чтоб выкинуть. У меня компаньон, знаете, гробовую лавку держит…
Со сцены раздались вопли, – и я бросился туда. Комик устанавливал Марусю, как нужно для роли, и очень внимательно устанавливал, все время не отводя от нее рук:
– Вот так станьте, деточка! Вот этак! Это плечико вперед. Головку повыше. Эту ножку отставьте.
В кулисах послышались всхлипывания, рыдания, затем истерический вопль:
– Мерзавец!
Беременная женщина каталась по полу в истерике. Примадонна и хористки ее расстегивали, обливали водой.
Комик орал на авансцене, схватившись за голову:
– Она мне жить не дает! Я артист! Она мой талант губит! Куда я денусь без таланта?!
И, очевидно, заметив меня, добавил «для литературности»: – Я не имею никакого нравственного права! Мой талант принадлежит публике!
– Ну, посудите вы! – подскочил он ко мне. – Ну что за тварь? Из-за чего она жизнь мне отравляет? Маруся – девочка, девчурка, ребенок. Я к ней как к ребенку отношусь. Ну, неужели можно про меня подумать? Вы меня знаете, – я честный человек. И она меня вдруг при всех позорит! Чего ей нужно? Ведь гоню ее. Не идет!
– Но она ведь в таком положении…
Комик был взбешен и, что называется, «закусил удила».
– А черт ее знает, кто ее в такое положение привел!
– Подлец! – раздался отчаянный вопль из-за кулис.
Пришедшая было в себя беременная женщина опять завопила в истерике.
Ее унесли.
– Да поди же к ней! – посоветовала одна из примадонн. – Пусть успокоится.
– А черт ее дери! Пусть дохнет! Господа! Репетиция! Репетиция! По местам!
Но репетиции не суждено было продолжаться. На авансцену вылетела третья примадонна:
– Это уж черт знает что! Я молчала! Я все терпела! Но этого не потерплю! Здесь не театр, здесь…
И она начала «выражаться», как говорят в оперетке.
– Гараська! Гараська! Что ж ты стоишь как пень? – заорала она на мужа.
Третья примадонна была раньше горничной. Ее муж служил где-то в лакеях. Они сошлись и пошли на сцену. Она не знала грамоты, и муж «начитывал» ей вслух роли. Он состоял при жене и, служа на маленьких ролях, носил необыкновенные пиджаки и проигрывал на скачках тысячу рублей жалованья, которые получала его жена.
4