А почему ж бы не изучать языки немецкий, французский или английский? Знание этих языков было бы вдвойне полезно сельскому священнику: любознательный имел бы под руками средства продолжить свое образование и на месте; потому что в каждом уезде найдется два-три помещика, у которых есть библиотека из книг того или другого языка. Имеющий нужду в средствах жизни, — а какой священник не имеет нужды? — мог бы приобретать их путем чистым и честным, — именно давать уроки в домах помещиков. И кроме личной пользы для священников, какая бесконечная польза вытекала бы из этих уроков для самого их служения! Ими они сблизились бы с помещиками и имели бы непрерывное благое влияние на их быт семейный, так глубоко растлившийся в последнее время, посредством их они воспитали бы и новое дворянское поколение в духе строго православном, не то что какие-нибудь выходцы с Запада, всегда посевающие в воспитываемых ими презрение ко всему русскому вообще и к Православию в особенности.
«Но в семинариях преподаются языки немецкий и французский». О, лучше бы совсем не преподавать, чем так преподавать!.. При том языки немецкий и французский нужно преподавать с самых юных лет, чтобы это послужило к чему-нибудь. Но о преподавании их скажем в другом месте.
Второй предмет, который также считается главным, хотя и не так важным, как латынь, язык греческий. Не говоря уже о том, что он везде без исключения преподается весьма дурно (положительно и смело говорим, что ни один учитель этого языка, на всем пространстве Руси, не имеет настолько знания в нем, чтобы понять и определить, чем отличается язык писаний преп. Макария Египетского от языка сочинений Златоустого; об Гомере, Гесиоде и т. п. мы уже и не говорим) — какая польза от него для будущего священника, если б он преподавался даже и как должно, и он изучил его в совершенстве? «Он может изучать Св. Писание на этом языке, читать творения греческих отцов церкви». А где, в каком селе найдется отцов церкви, так редких и дорогих, и говорить нечего, где найдется хоть одна буква этого языка? Нигде. Значит, и этот язык он учит единственно для того, чтобы забыть.
И для этого он не дожидается окончания семинарского курса, а спешит забыть его даже в семинарии. Для проверки сказанного пусть в любой семинарии спросят оканчивающих курс учеников, и вот окажется: изо ста 5–10 могут едва сносно перевести что-либо из хрестоматии; 10–20 сумеют отличить одну часть речи от другой; остальные не в состоянии даже и читать книг — печати старинной.
Далее следует катехизис и Священная история. И вот то, что должно быть положено во главу угла всякого образования, занимает лишь третью степень, и где ж? В духовных училищах! Могут не поверить, да и в самом деле трудно поверить, что даже в семинариях на катехизис и Св. Историю смотрят как на предметы весьма невысокого значения. Так они и преподаются в училищах. Всё дело ограничивается тем, что ученика заставляют зубрить и зубрить. Он зубрит, почти всегда не понимая того, что зубрит, и особенно текстов. Ни в душу же его, ни в сердце не проникают ни одна благодатная мысль, ни одно святое чувство, ни один высокий порыв. Он заучил, что должно и что не должно, но без всякого внутреннего сознания. В 13–14 лет он не умеет дать себе отчета, почему это должно, а это нет? Оттого, [что ему] давали работу только одной памяти, не обращая ни малейшего внимания на то, чтобы расшевелить его сердце, внедрить в него святые истины и увлечь на путь добра.
Далее — грамматика русская. Не говорим уже о величайшей нелепости, какая может допущена только в духовных училищах, считать мертвые языки главными предметами преподавания, а живой свой, родной, — чуть ли не последним. Грамматика русская у нас в жалком положении. Ученики зубрят правила, не понимая ни духа, ни механизма языка. От этого не только в училищах, даже в семинариях правописание — камень преткновения для многих. Что это не преувеличение, пусть проверят в любой семинарии, пусть прочтут какое-либо писание какого-либо сельского священника, который ограничил свое образование лишь тем, что получил в семинарии.
Прочие предметы, которые не считаются ни главными, ни даже второстепенными, а чем-то вроде дополнения, преподаются еще слабее.
Нотное пение, то дикое, антимузыкальное пение, которое услаждало наших предков в часы разгула, преподается с особенной заботливостью. Нет нужды, что бо́льшая часть из того, над чем бьются ученики, уже не в употреблении не только в сельских, но даже и в самих монастырях; нет нужды, что взамен этого допотопного обихода правительство издало книги пения, так называемого придворного, этого простого, но приспособленного к духу нашего служения пения, которое одинаково поразительно хорошо, исполняется ли целым хором или одним причетником, лишь бы исполнялось верно, и поющие имели стройные, хорошо управляемые голоса. На пение придворное не обращается ни малейшего внимания, а убивают время на обиходы и октоихи.