- Слушай, - женский голос прорвал мужские басы, - а чего это ты к Альке привязался. Ты и впрямь теперь издатель? И впрямь?! Ценный ты теперь парень, Миша. Знаешь, как я тебя любить буду...
Алина усмехнулась, взглянув на клеящуюся Ольгу. Дикая жалость к этой, вечно метущейся от мужчины к мужчине, знакомой пронзила её. И поняла, что жалость эта появилась в ней - лишь благодаря чувству присутствия собственной смерти. Всех, абсолютно всех, ей было жалко. И спивающегося бывшего номенклатурного работника, и клюющего носом, но упрямо приподнимающегося и тут же вскидывающего по-птичьи голову бывшего цензора, который, едва заговорит - всех превратит ни во что, и при этом, оставаясь в курсе всего, безо всякого сомнения ощутит, что он всегда прав. Жалко было и Вадика - студента филфака, третий год не способного сдать английский за третий курс, но при этом - подрабатывавшего на радио в Лондоне. Жалко было удачливых - оттого, что они не осознают - насколько временны их удачи. И неудачливых тоже. А Ольгу в особенности.
Она писала эротические эссе для "СПИД-ИНФОРМ" и других желтых газетенок. Она преуспела в эротическом языке, но не преуспела в личной жизни - выбирая мужчин способных публиковать её работы, но не способных любить. Быстро исчерпывала их способности, кидалась на новых. Кидалась искренне, никогда не пудря мозги - ты мне публикации, я тебе - школу эротики, но этих, новых, становилось все меньше и меньше. Все, как к человеку, относились к ней по-приятельски ровно, но, как от женщины, все чаще и чаще шарахались. Вот и Миша на этот раз... Слушая её нашептывания, он краснел, встретившись взглядом с кем-либо, тихо отстранялся, тряс поповской бородой: мол, вот, дает. - Но все же сидел рядом. С другой стороны, подыгрывая Ольгиному эротическому террору, его плотно держала под руку Томка и, пока говорила одна, то в щечку, то в ушко - целовала другая.
"Можно подумать, что я в публичном доме". - Подумала Алина. Но подумала без тени брезгливости, так... отметила с печалью. Она бывала в этом кафе не чаще, чем раз в полгода, но видела всегда одно и тоже. И знала - ничем особенным такие игры не кончаются: поиграются и разойдутся по домам. В крайнем случае, завяжется какой-нибудь кратковременный роман. Только - не благодаря подобной игре. Люди, которые столько всего видели, не способны воспринимать подобную реальность всерьез - реакции нет - все подменили мастерски составленные фразы. Сексуальности нет - одни слава о сексе. Но её кольнуло, когда на мгновение вынырнув из женских тисканий, Миша сказал:
- Да что вы, ей богу, замучили, девчонки! Я, может быть, Алю люблю.
Кольнуло её остро, не льстиво, оскорбительно. "Что же это за любовь такая! - возмутилась про себя Алина, много лет подозревая, какие чувства испытывает к ней Михаил. - Да что же это за любовь, когда твоя любимая - то падает, то умирает, то разбивается в новом порыве на журналисткой стезе, и кто угодно подаст ей руку, кроме тебя, любящего! И вот сейчас! Сейчас! Когда мне так... так панически страшно, когда держусь из последних сил, ты даже не чувствуешь... продолжаешь, так просто играть словами... "ах, я Алю люблю!.." - Сволочь!" - ели сдержала свое возмущение Алина. Встала из-за стола. Произнесла вполоборота, не выпуская Михаила из виду:
- Ладно. Всем привет. Я пошла.
- Подожди, - встрепенулся он и, встав, тут же освободился от женщин, Мне тоже пора. Я тебя провожу.
- Тебе куда? - спросил он её уже на улице.
- На Каширку.
- Ты вроде не там живешь.
- Теперь там. Вечер теплый. Давай, прогуляемся до дальнего метро.
Они вышли на Бульварное кольцо. Осенние, полупрозрачные кроны деревьев плели мистические кружева над их головами, бледный свет фонарей едва освещал дорожку. Под ногами шуршала листва.
- Эти девчонки!.. - тут же начал возбужденно он, как бы оправдываясь. - Такие развратные! Спасибо, что вовремя увела. Спасла от измены жене. Пробурчал в бороду, - Но я ещё не такое видел. Одна приходит ко мне в кабинет и - бух на стол. Легла, ноги расставила. Я бегаю вокруг, кричу - ты чего?! Ты чего?! Ну... такая развратная!..
- Да брось ты, Миша, - она шла не оборачиваясь. Ее нежно-греческий профиль четко прорезал ночь. - Это акция такая. Видимо, ей надоело, что к ней везде пристают или смотрят сальным взглядом. Я же знаю, как вы можете. Вот она и решила, что лучший способ защиты - нападение... - грустно вздохнула она.
Они перешли дорогу. Огромная луна мертвенно застыла в конце переулка. Теплый ветерок, ещё хранящий память лета, обдувал их. Равномерно маленькие окна старинных особняков то ли светились, то ли отражали лунный свет. Казалось, они идут среди декораций какого-то сказочного спектакля: все герои ушли отдохнуть на период антракта. А быть может... уже все умерли?..
- Да какая там акция! Я узнавал. Она во всех редакциях себя так вела. Или публикуй её, или трахай, а за это публикуй, а так не уйдет. Публикацию устроить проще, чем на такую решиться.
- Но есть что публиковать-то?
- Да много таких. Вот ты никогда же до такого не доходила. Я узнавал, - он мелькнул на неё отблеском назидательно учительского взгляда и, упустив голову, пробурчал в бороду: - Не-е... ты не такая.
Алина отметила про себя, как он смешно затряс бородой, глядя куда-то в небо, и этот романтический взлет явно не шел ему, типу приземистому, обращая его в некий расхожий народный образ обалделого, несущего ахинею попика. Ее передернуло от отвращения к этому мелкому существу... в этакой оболочке.
- Не... - продолжал Михаил. - Я, конечно, туповатый тогда был, только в Москву приехал, но как тебя увидел, ты мне сниться стала.
- Вот как?.. А я и не подозревала, - усмехнулась она, продолжая изо всех сил смотреть на луну и не плакать.
Ему показалось, что в глазах её блеснули слезы, но он не поверил сам себе - не могла же она одновременно плакать и, не дрогнувшим голосом говорить с ним, и усмехаться.
- Я и жену себе - на тебя похожую выбрал, - сказал он, пытаясь своим романтизмом и оправдаться, и защититься от её циничных замечаний.
- Интересно, а почему же мне предложение не сделал?
- Да ты что?! Я к тебе и подойти-то боялся. Ты же - как цыганка в негативе. Хоть и светлая, а все равно - едва зацепишь твое внимание, как тут же ускользаешь... Не подойдешь.
- Зато я к тебе часто подходила. Ты принимал мои рукописи, но никогда ничего не сделал, чтобы помочь их опубликовать. А в те времена, если за тебя никто слова не замолвит... Да что уж там. Теперь я знаю, что пишу нормально. А тогда... Я уже привыкла - отдать тебе, все одно, что выкинуть. Ты их даже не читал. Я уверена!
- Да, что я... Я знал, что ты не пропадешь. А надо мной главный редактор был.
- Ну и что. Когда я отдавала другим ребятам, из твоей же редакции, все проходило в печать через того же главного редактора. А ты... добивался публикации тех, что ложились на стол! А я... должна была страдать комплексом неполноценности только из-за того, что не имела наглости.
- Но я же не мог просить за тебя! Я вообще не мог нести твои статьи главному!
- Но почему!? - с трудом скрывая ярость, прошептала Алина.
- А потому. Вдруг кто-нибудь бы догадался... ну это, как я к тебе отношусь. Сказали бы, что тяну свою пассию, объективность потерял...
Он шел за ней, не замечая, в какие переулки сворачивает, куда вообще идет. Было темно, но он не спотыкался. Он словно не чуял земли, как заколдованный. А она, петляя, завела его за дощатый забор в какой-то незнакомый безлюдный двор дома на капитальном ремонте. Дом был пуст. Пуст настолько, что не было в нем ни рам, ни перегородок, ни перекрытий, ни шорохов. Зловещая тишина. Зловещие провалы окон зияли как врата ада. Множество врат - и все притягивали взгляд своим пристальным вниманием.
- Объективность потерял?.. - она обернулась к нему резко и прижала к стене. - Объективность? Да ты давно её потерял! Понял?! Ты все потерял. Ее классически правильное лицо напоминало мраморную статую при свете факела в ночи, статую, которая зверски ненавидит тебя живого, за то, что тебе не постичь, за то, что ей ничего не изменить. Глаза казались такими же повалами окон, за которыми зияла пустота, всепоглощающая роковая пустота.