— Давайте поднимем волну, — сказала девочка.
Красный, белый и зеленый закачались на волне и снова застыли.
— Штиль! — сказала девочка.
Дочь рыбака, она в пять лет понимала, каким бывает море.
— Не люблю затишья, — ответил Мадзини. — Давай еще раз поднимем волну.
3. В Провансе умеют веселиться
Он лежал на боку, поджав ноги: не умещался на короткой постели. В чулан проникал из лавки густой путаный запах корицы, гвоздики, кофе — весь пряный букет колониальных товаров. В каморке не было окна. От духоты раскалывалась голова, но надо было ждать ночи.
Прошло меньше года с того дня, как Гарибальди принял присягу и стал членом «Молодой Италии», подпольная кличка — Борель.
В декабре 1833 года он пришел матросом на военный фрегат «Эвридика», чтобы исподволь готовить экипаж к бунту. Корабли по замыслу Мадзини должны были поддержать экспедиционный корпус повстанцев, когда он из Швейцарии, через горы Савойи вторгнется в Геную. Гарибальди был наслышан, что военное руководство экспедицией возложено на генерала Раморино, который недавно сражался в Польше на стороне повстанцев и не раз доказал свою храбрость. Где же он теперь, отважный этот генерал?
По непонятным причинам выступление откладывалось несколько раз. В феврале Гарибальди перешел в королевский экипаж фрегата «Де Женей», стоявший в бухте Генуи. Четвертого февраля, перевалив через Альпы, повстанцы должны были овладеть Генуей и встретиться с моряками на площади Сарцана.
Мадзини говорил об осмотрительности, и Гарибальди, чтобы не поднять раньше времени мятежные экипажи, отпросился на берег и в предутренней мгле поплыл в шлюпке один. Но когда уже при свете дня он вышел на площадь Сарцана, она была пуста. Ее пересекали со странной поспешностью редкие прохожие. В переулке за ратушей он встретил знакомого генуэзца, и тот, пугливо оглядываясь, сказал ему, что в городе облавы и аресты и обо всем можно прочитать в газетах: Савойская экспедиция провалилась, генерал Раморино распустил своих добровольцев на все четыре стороны.
Немного погодя он купил у мальчишки «Газетта ди Дженова», но не успел ее развернуть; увидел: солдаты из-за угла повзводно выходили на площадь. А он, в черном фраке и белых штанах, как полагается по форме моряку Сардинского военного флота, даже без увольнительной! Он нырнул в знакомую лавчонку, сказал хозяйке, что должен переждать непогоду, и она, поняв с полуслова, спрятала его в чулане, закрыла лавку на замок и убежала.
Он так и не понял, что произошло. Хотелось ничему не верить. Может, перепуганный человечишка преувеличил? Но откуда он мог услышать о генерале Раморино? Нелепая городская сплетня? Как прочитать газету?
Темнота. Сколько можно терпеть? Хозяйка обещала прийти вечером. Надо ждать, думать и вспоминать.
Думать и вспоминать в то время, когда он весь натянут, как тетива, готов к бою. Скорчившись, лежать в фруктовой лавчонке, спасая шкуру. А ведь в детстве его называли героем…
…Был пасмурный день, какие редко бывают в Ницце. Был час, когда у берега канала, внизу на мостках, где всегда слышна перебранка прачек, виднелась лишь одна наклоненная фигура в подоткнутой юбке. Мальчишка плелся рядом с падре Джакконе. Он и сейчас помнил, как поповские тупорылые туфли с блестящими пряжками мяли нежную зеленую траву. Джакконе запретил ему идти на охоту с двоюродным братом. И все вокруг было так уныло, как бывает только в детстве, в часы несбывшихся надежд. Отцовский ягдташ без толку болтался через плечо. Он отстал от учителя, остановился и следил за тем, как зигзагами летали две бирюзовые стрекозы. Вдруг какой-то клокочущий всплеск! Он посмотрел: на мостках никого, а на воде широкие круги. Показалась и исчезла рука с красными скрюченными пальцами… Он плавал как рыба, не помнил времени, когда не умел плавать. Нырнул, поймал женщину за волосы и услышал голос Джакконе:
— Помогите! Пресвятая дева! Тонут!
Его подташнивало: нахлебался. Старуха-прачка отплевывалась и сморкалась в мокрую юбку. Джакконе, багровый от бешенства, визжал:
— В новом костюме! Что я скажу твоей матери?
— Скажете, что было жарко и я искупался.
— Он еще издевается!.. Когда пойдешь к первой исповеди, не забудь сказать, что дерзил учителю. Учителю и священнику! И помни, что исповедь не только признание, но и покаяние.
— Не сердитесь, падре, — бормотала прачка. — Он спас мне жизнь.
Расчувствовалась, поцеловала священнику руку, а тот брезгливо вытер ее о сутану.