Но почему он не продал третью голову — Тимчука? Да просто потому, что тот мог утопить его на допросах, а сам по себе, как раскрытый подпольем предатель, он был не нужен гестапо. Пешка, фоска, битая карта в игре. И, понимая это, Федька берег Тимчука, как кончик ниточки, связывающей его с непокоренным городом. Но теперь уже Тимчук следил за ним и в конце концов поймал его в часовой мастерской, под прикрытием которой орудовала резидентура гестапо. Мы всё сопоставили, всё взвесили, прежде чем принять решение. Даже допрашивать предателя было уже не нужно…
— Еще по одной, — предлагает Тимчук, стуча кружкой.
Он долго молчит, разглядывая свою поросшую рыжим волосом руку, сжимая и разжимая пальцы.
— Ты где работаешь? — спрашиваю я, пытаясь отвлечься от воспоминаний.
— Работаю? — удивляется он вопросу. — Портальный кран бачил? На пирсе. Крановщиком.
— Ну там твоя силушка не нужна.
— Так я ж не о том. Вспомнилось. На кладбище був?
— Зачем? Я и так все помню.
— Ты же рядом стоял. Другие отвернулись, а ты бачив.
Я действительно стоял рядом и не отвернулся. Нас было пятеро тогда на кладбище у памятника гостеприимно укрывшей нас одесской купчихе — Тимчук, я, Галка, Володя Свентицкий и Леся, заменившая Веру. Именно нам и поручил Седой привести приговор в исполнение. Фанерная дощечка с надписью «Провокатор гестапо. Казнен по приговору народных мстителей» была уже заготовлена, веревка тоже. Мы только забыли о табурете или ящике, который следовало выбить из-под ног повешенного. Федор стоял на коленях с кляпом во рту под узловатым отростком клена и даже не дергался. По-моему, он уже умер заживо.
Володька вынул веревку и глядел на дерево, не зная, что делать. Галка стояла позеленевшая, как от морской качки. Не двигались и мы с Лесей. Тогда Тимчук сказал:
«А ну-ка отвернитесь, хлопчики. Не будем дерево трупом поганить. Я его породил, я же его и кончу…»
Вот тогда я и запомнил эти поросшие рыжим волосом могучие руки.
— Пора, Тим, — говорю я, вставая из-за бочки. — Пошли. Отплытие в шесть. Приходи к причалу.
— Приду. Не серчай, что вспомнилось. Темное тоже не забывается.
— Темное ушло, Тим. Светлое осталось. Оно всегда светило нам, как солнце сквозь тучи.
Мы подымаемся из подвальчика на залитую солнцем улицу, а в ушах еще звенят серебряные трубы Довженко:
«Приготовьте самые чистые краски, художники. Мы будем писать отшумевшую юность свою».
Отплытие
Черно-белый красавец «Иван Котляревский» стоит у причала морского вокзала. Причал тянется далеко-далеко, как взлетная полоса, по которой прямо к борту подъезжают автомашины из города. Длинные руки лебедок играючи перебрасывают грузы в разверстые пасти трюма. Многоэтажный дворец над ним пока еще пуст — театральный зал перед премьерой, причем иллюзию дополняют контролеры у трапа в белоснежных куртках и фуражках с золотыми «крабами».
Где-то наверху, на пятом или шестом этаже, и наша каюта на открытой палубе, над которой вытянулись одна за другой серыми дельфиньими тушами покрытые натянутым брезентом шлюпки. Теплоход был копией «Александра Пушкина», на котором я ходил в круиз из Ленинграда в Гавр прошлой осенью, — тот же черный остов и белые палубные надстройки, та же радиомачта и косо срезанный конус трубы с франтоватой полоской сверху — этаким алым галстуком на белом моряцком мундире.
Мы только что отдали дань ресторации на вокзальной веранде и, разомлев, сидим у чемоданов на причале на приятном морском сквознячке. До отплытия еще больше часа. Я молчу.
— Ты что раскис? — спрашивает Галка.
— Жарко. — Мне не хочется объяснять.
— Здесь совсем не жарко. Не финти. Грустно, что уезжаем, да?
— Грустно, конечно.
— Встречи с прошлым не всегда радуют.
— Галя! — зовет кто-то рядом.
Я оборачиваюсь и вижу, как немолодая, хорошо скроенная блондинка, в небесно-голубых брюках и желтой кофточке, бросается к Галке. Ей бы еще три короны на грудь и можно записывать в «Тре крунур» по любому виду спорта.