Мне везет. Освобождается место возле бочки, где уже восседает седоватый толстяк с пышными запорожскими усами. Он пристально вглядывается в меня, щурится, даже приподымается, чтоб лучше рассмотреть, и робко спрашивает:
— Олесь?
Так меня называл тридцать и сорок лет назад единственный в Одессе человек — Тимчук. Звали мы его не по имени, которое, кстати говоря, я и не помню, а просто Тимчук, Тим, Тимка. Наши квартиры были рядом, да н учились мы в одном классе, только Тим ушел из школы после седьмого класса к отцу, не то метрдотелю, не то шеф-повару в бывшем «Бристоле», учиться «на официанта» или «на кельнера», как тогда говорили. Мы просто жили рядом; не дружили и не враждовали, а драться с ним было опасно: он еще мальчишкой играл пудовой гирей и вырастал из рубашек, лопавшихся у него на бицепсах.
Сейчас он сияет: тридцать лет не виделись!
— А тоби и не узнаешь. Який франт!
— А тебя? Усы как у Пилсудского.
— Ни. Як у Бульбы.
Он говорит, как и раньше, мешая русские слова с украинскими.
— Ждали — не гадали, а побачились. Давно тут?
— Утром прилетел. А вечером отплываю на «Котляревском».
— Ну, а в обед ко мне на вареники. Есть и домашняя горилка з перцим. Погрустим за Одессу-маму.
— Я с Галкой приехал, Тим. Жар в глазах Тимчука остывает.
— С Галиной Юрьевной? Так. Привет передай ей, наикращайщей, хоть и не жаловала меня. Строгая дивчина была, недоверчивая.
— Все забылось, Тим. Просто время у нас ограничено.
— Ни. — Он сжимает толстые пальцы в пудовый кулак и легонько ударяет им по залитой пивом бочке. Бочка глухо гудит. — Ничего не забыто, Олесь.
Он прав, конечно. Ничего не забыто. И Галка действительно его недолюбливала. А в сорок первом мы все даже возненавидели его, когда он пришел из городской управы с повязкой полицая и автоматом через плечо. «Меня из ресторана силком взяли, как отец ни просил, — оправдывался он, — только я своих трогать не буду». Но мы были неумолимы. «Свои у вас в сигуранце, домнуле жандарм, а здесь, извините, своих у вас нету». Надо честно сказать, никого из нас Тимчук не выдал, а впоследствии и работу свою в полиции подчинил задачам нашей подпольной группы, и даже мне с Галкой жизнь спас, все же его добровольное «полицайство» в сорок первом году Галка ему не простила. И Тимчук это знал.
Сейчас он гладит пышные свои усы — кончики намокли в добром одесском пиве — и, подмигнув, предлагает:
— Повторим?
— Повторим.
— А помнишь, как ты мене завербовав?
— Еще бы. На углу Новорыбной?
— Ни. За мостом, где трамвайные рельсы из мостовой выковыривали…
Мы действительно столкнулись тогда с Тимчуком. Я хотел было мимо пройти, да что-то в лице его поразило меня — глухая, невысказанная, подспудная ярость. Он не видел меня, смотрел сквозь меня, как грузили вырванные из гнезд рельсы на желто-зеленый немецкий грузовик.
— Интересуешься, как дружки твои хозяйствуют? — спросил я. — Стараются во славу родной Транснистрии.
— Бачу, — сказал он. — Грабят як бандюги.
— Так они и есть бандюги. Не знал разве?
— Узнал.
Я тут же подумал, что полицай с таким настроением мог быть полезен подпольщикам.
— Так хоть ты по крайней мере не имеешь отношения к этому грабежу, — начал я осторожно.
— Имею, — вздохнул он. — Получен приказ самого одесского головы Пынти. Все, что есть ценного в комиссионках, тут же забирать — и на склад городской управы. Картинки, подсвечники, лампы настольные либо из бронзы, либо из серебра, меблишку какую-нибудь редкую. Есть еще что-то в городе, что ворам пока не досталось. — От волнения он говорил по-русски чисто, не переходя на украинский.
— А хочешь помочь, чтоб не досталось?
— Как?
— Надо узнать номера грузовых отправлений, место назначения и вид отправки: багажом или почтой. Сможешь?
— Смогу.
— Заметано. Ты когда днем свободен?
— Лучше к часу. У нас сьеста, как говорит домнуле голова.
— Встретимся на кладбище. Третий проход слева. У памятника купеческой вдовы Охрименко. Во вторник. Не опоздай — ждать не буду. А выдашь — тебе же хуже. Поедешь прямиком не в райх, а в рай.
— Спасибо за веру, Олесь. Не обману.
Седой не одобрил моей инициативы. Добровольно пошедший в полицаи не заслуживает доверия. Но что сделано, то сделано. Встречу мне разрешили при условии, что контролировать ее будут трое подпольщиков. При малейшей опасности мне дадут возможность уйти.