— Никто больше не строит такие здания, — сказала я, подыгрывая Алексу.
— Такие точно не строят, — улыбнулся он.
— Ты так любишь эту башню?
— Люблю. — Алекс склонил голову набок, как собака. — Почему тебя это так удивляет?
— Не знаю. Я вообще никогда не думаю о зданиях. Они просто… есть. Я никогда не интересовалась ни теми, кто их построил, ни их историей вообще.
— Ну и зря, — сказал он и взял меня за локоть, выводя из лифта на смотровую площадку.
Ветер рвал мое пальто и уносил голос Алекса в сторону. Алекс крикнул:
— Наверняка ты не знаешь, что на эту площадку должны были садиться дирижабли, но здесь всегда слишком сильный ветер, а потом произошло крушение «Гинденбурга», в результате которого закончилась эра дирижаблей. Пойдем на западную сторону.
Кроваво-алая точка солнца низко опустилась над горизонтом Джерси. Широкие ленты шелковистых рек и море крыш из атласной стали простирались внизу, позволяя нам с Алексом чувствовать себя гигантами. Мы шагали, как колоссы, на этом холоде. Ветер пронизывал меня через пальто и леденил лицо, замораживал слезы и высасывал дыхание. Алекс стоял позади, заключив меня в объятия, его щека крепко прижалась к моей, его руки крепко держали мое тело. Закат сверкал, превращая здания в разноцветные столбы, городские углы светились в горящих лучах света, готовые к чернильно-черному рельефу ночи. Я почувствовала, как Алекс глубоко вздохнул, грудью прижался к моей спине.
Он повернул меня к себе.
— Долл. Я люблю тебя, — сказал он.
— Я знаю.
— Знаешь. Выходи за меня замуж.
Я посмотрела на него, на его большую красивую голову, в его добрые синие глаза, на его грозные брови. Я посмотрела на него и представила свою жизнь с ним, с Алексом. Бесконечные дни, когда я просыпаюсь рядом с ним, засыпаю рядом с ним, говорю ему о том, подходит ли этот галстук к этой рубашке, и о том, до чего нелеп этот ресторан новой молекулярной кухни. Я представила себе дни вместе и ночи порознь, разговоры по телефону и раздельный сон только для того, чтобы снова быть вместе. Я представила редкие ссоры и серьезные разговоры, в которых каждый из нас брал на себя ответственность за то, что, по мнению другого, мы должны делать.
Я видела, как проходит время, как мы стареем вместе, волос на голове Алекса становится все меньше, а моя огненная грива тронута сединой. Я видела наши руки, испещренные старческими пятнами, нашу дряблую кожу, твердую плоть Алекса, которая стала мягкой, как моя обвисшая грудь. Я быстро перешла к старческому маразму, стариковским брюкам цвета хаки и старушечьим халатам. Я представила, как буду с этим человеком до тех пор, пока кто-то из нас не умрет, многие десятилетия званых обедов и отпусков, планирования наших дней и выбора фильмов, заправки кроватей и складывания свитеров, всех этих крошечных ежедневных задач, решений и моментов, которые вместе и составляют жизнь. На мгновение я представила, что буду делить ее — все эти дни, все эти ночи и невероятно долгие отрезки времени, которые издалека кажутся сплошными и непроницаемыми, — с этим человеком.
Я представила себя той, кем стала с Алексом, такой доброй, мягкой, нежной, понимающей. Я представила себе жизнь, в которой всегда, всегда буду Алексом — собой, потому что быть расчетливой, воющей пустотой, такой, какой я была до того, как встретила Алекса, с ним уже не получится. Я не могу наполнить им эту пустоту. Один должен был умереть, чтобы другой мог жить. В момент, когда я сделала выбор, небо стало сливово-темным, а Манхэттен почернел и стал хрупким, как старое стекло.
Я посмотрела на золотисто-красные каньоны большого города и почувствовала приступ головокружения, внезапный, тошнотворный полет вниз. Я видела, как мое прежнее «я», то «я», которым я жила, которое любила и баловала десятилетиями, исчезает. Мой желудок скрутило.
— Нет, — сказала я. — Прости, но я не могу.
Я оставила Алекса там, на продуваемой ветром смотровой площадке здания, которое убило пятерых человек при его создании, которое когда-то было самым высоким в мире небоскребом, который теперь навсегда останется только моим.
Я больше никогда не видела Алекса. Я приняла решение и не могла притворяться, что оно может означать что-то еще, кроме смерти наших отношений. В конце концов, все свелось к следующему: Алекс сделал меня лучшим человеком, лучшей женщиной, и эта женщина мне не понравилась. Она мне наскучила. Я не могла представить себе еще сорок лет жизни в ней. Я уже видела ее в своем воображении, и мне хотелось пронзить ее сердце чем-нибудь острым. Вместо этого я разрушила наши отношения.