Самое удивительное – дом оказался полон звуков. Три смерти за неполных две недели, а жизнь берет свое: за одной дверью Куин, женщина-врач, только что узнала, что ее психоаналитик на самом деле спит с ее дочерью, выясняя между любовными ласками, сколько процентов акций принадлежит ее деду, который вовсе не дед, так как тридцать лет назад в родильном доме няня по ошибке поменяла детей в соседних люльках и узнать, кто есть кто, можно только по родимому пятну, которое дедушка опознать не может в силу развитого старческого маразма. За другой дверью что-то шипело, распространяя запах прогорклого масла, и детский голос громко не желал спать («А почему Вовке можно, а мне…» – «Он старше». – «Ну и что! А мультики для маленьких!» – «Я сказала, в кровать!»). За третьей…
Лишь за нужной дверью было тихо. И он чуть не пропустил момент, убаюканный коварным Феликсом. Не было слышно шагов, не щелкнул ключ в замке и не заскрипели петли: все происходило в полнейшей жуткой тишине-полифонии, лишь размытая тень мелькнула на пороге, будто в ином измерении. Кот зашипел и выгнул спину.
– Тихо, тихо, – прошептал Борис, вскакивая с места.
Да, пломба аккуратно снята (родственники не объявились, теперь квартира перейдет государству), замок не поврежден ничем инородным, что лишний раз подтверждает теорию, полутьма, кухонный стол, коридор, ванная в темно-синем кафеле, но нет пистолета и шкатулки с двойным дном (изъяты как вещественные доказательства). Бордовый бархат на столе в гостиной кажется черным, как и пианино натурального красного дерева, и портьеры на окнах, и узкие листья пальмы, подле которой склонилась неясная фигура в чем-то мешковатом – то ли в пальто (отнюдь не приталенном), то ли в монашеской хламиде с капюшоном. Именно там, где зеркальный бар и кресло, развернутое спинкой к скрытой на стеллаже камере.
Он не прятался: незачем. Все осталось как прежде: кто-то объявляет кадр и хлопает хлопушкой, оператор снимает, осветитель светит, преступник приходит на место преступления. И он щелкнул выключателем (неожиданный свет полоснул по глазам, словно острой бритвой) и встал на пороге, увидев, как застигнутая врасплох тень метнулась в сторону, с вытянутой рукой в его направлении. Две вспышки, грохот, тишина и тьма…
Сыщик и убийца выстрелили одновременно и одновременно упали: убийца – на спину, ударившись затылком о подоконник (не почувствовав и не осознав), Борис – лицом вперед, с пулей возле левой ключицы.
Однако силы еще оставались. Не для того, чтобы поднять выпавшее оружие (тоже ни к чему), а чтобы проползти по ковру до окна, приподняться, морщась от боли, и заглянуть в мертвое лицо Маргариты Ермашиной. Нянюшки Влады. Главной Хранительницы.
И закрыть глаза…
Глава 22
КАК?
Странное это было место. Зрение еще не вернулось, а слух… Почему-то я ожидал услышать звуки большого города: стук копыт по деревянным настилам, разноголосую речь, крики торговцев, расхваливающих свой товар на все лады, стук топоров и мелодичное пение колокола, доносящееся с высокой звонницы собора, что на Крепостном холме. И удивился, когда осознал тишину. Тишина была глухая и ватная, прерываемая лишь мерным кап-кап-кап…
Мелкие и нечастые капельки воды (или чего-то еще). Шелест бумаги и осторожное покашливание.
– Капельница кончается, – сказал кто-то непонятную вещь. – Николаич, сбегай за сестрой, скажи, пусть зайдет в четвертую палату.
Осторожно шаркающие шаги приблизились и удалились. Вновь зашуршала бумага – надо думать, сосед уткнулся в свою газету. Загробный мир, со скорбной иронией подумал я. Вечная капельница (сейчас придет сестричка и сменит очередной пузырек) с иглой в вене – вместо чертей и кипящей серы в давно не мытых котлах.
А возможно, это было всего лишь краткое видение: миг, неуловимый переход через призрачную границу, инь и ян перемешались, серый низкий потолок в темных разводах сгинул куда-то (ремонт последний раз делали годах в тридцатых, когда попов изгнали и народ вместо опиума получил больничку для убогих)…
Было высокое северное небо, раннее утро и дорога, петлявшая серой лентой среди холмов, в седой траве. Я поднялся по склону, уже пригретому первыми солнечными лучами, чувствуя, как намокшие кеды предательски скользят вниз. Я поднажал, и скоро склон стал положе, а потом и вообще выровнялся. Пройдя еще сотню метров, я увидел у обочины дороги камень.
Он был теплый и чуть влажный, в мелких оспинках. В трещине, куда озорник-ветер, играя, занес комочек земли, торчала травинка. Надписей на камне не было. Пастушка возле него, как в прошлый раз, тоже. Я решил подождать. Сел и привалился к камню спиной.
И увидел женщину.
Точнее, сначала я увидел яркое светлое пятно и зажмурился. Потом, осторожно приоткрыв один глаз, разглядел фонендоскоп на груди, на белом докторском халате. Поднял взгляд выше: стройная шея, маленький, хорошо очерченный рот, высокие скулы с нежным румянцем и прозрачные северные глаза. Светлые, почти такого же цвета, как халат, длинные волосы были собраны в хвост на затылке.
– Повернитесь, – шепотом попросил я.
Она слегка удивилась.
– Что?
– Поверните голову.
Женщина повиновалась. На сей раз ее волосы перехватывал изящный черепаховый гребень в форме бабочки.
– Ленточка вам шла больше.
– Ленточка?
– Черная, бархатная. Вы потеряли ее в квартире в Якорном переулке.
Она помолчала.
– Вы все знаете?
Я осторожно пошевелил рукой. Сгиб локтя украшал лиловый синяк, но боли почти не было, игла от капельницы уже не торчала.
– Это вы мне звонили от экстрасенса, – утвердительно сказал я. – В день убийства…
– Вам?
– Точнее, не мне, а Глебу. А трубку взял я.
– Он упоминал, что у него есть брат. А когда вы поступили к нам, я увидела вашу истории болезни и поняла…
Левая сторона тела почти не чувствовалась. Я осторожно скосил глаза и увидел туго стягивающие повязки на плече и груди.
– Ваш хирург утверждает, что опасности нет, – успокоила она меня. – Легкое не задето, пуля прошла выше, в районе ключицы. Но крови вы потеряли порядочно, поэтому нужно отлежаться.
– А я думал, меня будете лечить вы.
Она улыбнулась уголками губ.
– Вы лежите в хирургическом отделении, а я кардиолог.
– Кардиолог… – я попытался сосредоточиться. – Вы Альбина Владимировна?
Она снова кивнула и дотронулась до нагрудного карманчика, где была прикреплена визитка (Европа!).
– Как там Вайнцман?
– Идет на поправку. Если пожелаете, он вас навестит. Вы с ним, можно сказать, соседи: вы на третьем этаже, он – на втором.
– И он молчал… Видел вас на экране и промолчал!
– На экране? – недоуменно переспросила она. – Но я никогда не снималась в кино.
– Снимались. Просто не подозревали об этом.
Она ничего не стала уточнять. Просто на мгновение сжала мою руку (здоровую) – жест получился очень милым и теплым. Поднялась, кивнула еще раз и вышла. Уже в дверях обернулась и произнесла:
– В бреду вы назвали меня Еланью. Значит, вам и в самом деле все известно?
Рана оказалась не слишком тяжелой. Через три дня я уже вставал, еще через два начал спускаться в больничный дворик, покурить в «предбаннике», перекинуться парой слов с местным обществом – о погоде, о политике (в которой я ни черта не смыслил) и о ценах на бензин. Как-то во второй половине дня, после тихого часа, пришел Слава КПСС – в модной кожаной куртке, джинсах и неизменных модных кроссовках на толстой подошве: этакий великовозрастный рокер, подмигнул мне и уселся на стул возле кровати.
– Я и сам мог спуститься, – ворчливо сказал я. – Пока еще не инвалид.
– Успеешь набегаться, – отмахнулся сподвижник и жестом фокусника извлек откуда-то, словно из воздуха, плоскую маленькую бутылочку марочного коньяка. – По двести грамм тебе не повредит.
Выпили, закусили, косясь на дверь, точно заговорщики: не войдет ли врач или сестра. Однако погода сегодня благоприятствовала – во всех смыслах: солнце вовсю пригревало сквозь высокие окна, скукоженный фикус на подоконнике оживился и потянулся вверх, жизнь просыпалась… А у меня было ощущение, будто какой-то участок мозга, отвечающий за эмоции, вдруг перестал работать, лишившись предохранителей (искаженное последней болью лицо, арбалетная стрела и крохотная лужица воды на паркете, мой собственный сдавленный крик: «Отсюда никто не выйдет! Среди нас убийца!!!» – да, именно с того момента божественный дар чувствовать радость и горечь неожиданно оставил меня, пепел Клааса стучал в сердце, но душа почернела и умерла…).