приятелей своего отца.
Тот ей сказал:
– Дать дочери Фельдмана мало – я не могу. А много – у
меня уже нет…
* * *
В архиве Раневской осталась такая запись: «Пристают, просят писать, писать о себе. Отказываю. Писать о себе
плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо
молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это
постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой
отдачей. Воспоминания – это богатство старости».
* * *
– Стареть скучно, но это единственный
способ жить долго.
* * *
– Старость, – говорила Раневская, – это время, когда свечи
на именинном пироге обходятся дороже самого пирога, а
половина мочи идет на анализы.
* * *
Раневская рассказывала, как они с группой артистов театра
поехали в подшефный колхоз и зашли в правление
представиться и пообщаться с народом. Вошедший с ними
председатель колхоза вдруг застеснялся шума, грязи и
табачного дыма.
– Еб вашу мать! – заорал он, перекрывая другие голоса, –
Во что вы превратили правление, еб вашу мать. У вас здесь
знаете что?.. Бабы, выйдите! (Бабы вышли.) У вас здесь, если хотите, хаос!
* * *
Раневская со всеми своими домашними и огромным
багажом приезжает на вокзал.
– Жалко, что мы не захватили пианино, – говорит Фаина
Георгиевна.
– Неостроумно, – замечает кто-то из сопровождавших.
– Действительно неостроумно, – вздыхает Раневская. –
Дело в том, что на пианино я оставила все билеты.
* * *
Во время гастролей во Львове ночью, выйдя однажды на
балкон гостиницы, Фаина Георгиевна с ужасом обнаружила
светящееся неоновыми буквами огромных размеров
неприличное существительное на букву «е». Потрясенная
ночными порядками любимого города, добропорядочно
соблюдавшего моральный советский кодекс днем, Раневская уже не смогла заснуть и лишь на рассвете
разглядела потухшую первую букву «М» на вывеске
мебельного магазина, написанной по-украински: «Мебля».
* * *
Перед Олимпиадой 1980-го года в московскую торговлю
поступила инструкция: быть особо вежливыми и ни в чем
покупателям не отказывать. По этому поводу ходило много
анекдотов. Вот один, весьма похожий на быль.
Заходит в магазин на Таганке мужчина и спрашивает:
– Мне бы перчатки…
– Вам какие? Кожаные, замшевые, шерстяные?
– Мне кожаные.
– А вам светлые или темные?
– Черные.
– Под пальто или под плащ?
– Под плащ.
– Хорошо… Принесите, пожалуйста, нам ваш плащ, и мы
подберем перчатки нужного цвета и фасона.
Рядом стоит Раневская и все это слушает. Потом
наклоняется к мужчине и театральным шепотом, так что
слышит весь торговый зал, говорит:
– Не верьте, молодой человек! Я им уже и унитаз
приволокла, и жопу показывала, а туалетной бумаги все
равно нет!
* * *
Актер Малого театра Михаил Михайлович Новохижин
некоторое время был ректором Театрального училища
имени Щепкина.
Однажды звонит ему Раневская:
– Мишенька, милый мой, огромную просьбу к вам имею: к вам поступает мальчик, фамилия Малахов, обратите
внимание, умоляю – очень талантливый, очень, очень.
Личная просьба моя: не проглядите, дорогой мой, безумно
талантливый мальчик.
Рекомендация Раневской дорого стоила Новохижин обещал
«лично проследить».
После прослушивания «гениального мальчика»
Новохижин позвонил Раневской:
– Фаина Георгиевна, дорогая, видите ли, не знаю даже, как
и сказать…
И тут же услышал крик Раневской:
– Что? Говно мальчишка? Гоните его в шею, Мишенька, гоните немедленно! Боже мой, что я могу поделать: меня
просят, никому не могу отказать!
* * *
Однажды Раневская с артистом Геннадием Бортниковым
застряли в лифте. Только минут через сорок их освободили.
Своему компаньону Фаина Георгиевна сказала:
– Геночка! Вы теперь обязаны на мне жениться: иначе вы
меня скомпрометируете.
* * *
Ткань на юбке Раневской от долгой носки истончилась.
Фаина Георгиевна скорее с удовольствием, чем с
сожалением, констатирует, глядя на прореху:
– Напора красоты не может сдержать ничто!
* * *
Александра Александровича Румнева, снимавшегося вместе
с Раневской в сцене бала в фильме «Золушка», искусного
графика и изысканного кавалера, Раневская называла
«Последний котелок Москвы». Румнев, давний друг Фаины
Георгиевны, часто приходил в ее полутемную комнату, они
подолгу беседовали. Он садился рядом и рисовал в своей