С посетителями обход был такой. Обычно о. Анатолий выходил в сени и благословлял каждого коротким, быстрым крестным знамением, слегка ударяя вначале несколько раз по лбу пальцами, как бы внедряя и запечатлевая крестное знамение. Маленького роста, необычайно живой и быстрый в движениях, он, обходя всех, отвечал на задаваемые вопросы, а затем принимал некоторых отдельно для беседы у себя в келлии. Любовь и ласковость обращения привлекали всегда к о. Анатолию толпы людей. Помню, как во время своей болезни о. Анатолий, не выходя из келлии, только подошел к окну и сквозь стекло благословлял стечение народа, сосредоточенное снаружи у окна. Увидев его, вся толпа припала к земле.
У него была грыжа, и часто он принимал, сидя на маленькой скамеечке, а люди наклонялись, подходя вроде очереди. Батюшка постучит по лбу — «цок, цок, цок» и благословит. Тем временем на дворе опять набралось народу, ждут благословения. Ему келейники говорят: «Батюшка, отпустите людей». Встанет к окошку своей кельички и благословит. Народ молча и чинно с благоговением расходится. И на сердце тихо, тихо и мирно.
«Подле келлии о. Анатолия толпился народ, — описывает князь Н. Д. Жевахов, посетивший Оптину Пустынь почти накануне революции в связи со своим назначением товарищем обер-прокурора Святейшего Синода. — Там были преимущественно крестьяне, прибывшие из окрестных сел и соседних губерний. Они привели с собой своих больных и искалеченных детей и жаловались, что потратили без пользы много на лечение... Одна надежда на батюшку Анатолия, вымолит у Господа здравие неповинным.
С болью в сердце смотрел я на этих действительно неповинных, несчастных детей, с запущенными болезнями, горбатых, искалеченных, слепых... Все они были жертвами недосмотра родительского, все они росли без присмотра со стороны старших, являлись живым укором темноте, косности и невежеству деревни... В некотором отдалении от них стояла другая группа крестьян, человек восемнадцать, с зажженными свечами в руках. Они ждали собороваться и были одеты по- праздничному Я был несколько удивлен, видя перед собой молодых и здоровых людей, и искал среди них больного. Но больных не было: все оказались здоровыми. Только позднее я узнал, что в Оптину ходили собороваться совершенно здоровые физически, но больные духом люди, придавленные горем, житейскими невзгодами, страдающие запоем... Глядя на эту массу верующего народа, я видел в ней одновременно сочетание грубого невежества и темноты с глубочайшей мудростью. Эти темные люди знали, где Истинный Врач душ и телес: они тянулись в монастырь, как в духовную лечебницу, и никогда их вера не посрамляла их, всегда они возвращались возрожденными, обновленными, закаленными молитвою и беседами со старцами.
Вдруг толпа заволновалась, все бросились к дверям келлии. У порога показался о. Анатолий. Маленький, сгорбленный старичок, с удивительно юным лицом, чистыми, ясными детскими глазами, — о. Анатолий чрезвычайно располагал к себе. Я давно уже знал Батюшку и любил его. Он был воплощением любви, отличался удивительным смирением и кротостью, и беседы с ним буквально возрождали человека. Казалось, не было вопроса, который бы о. Анатолий не разрешил; не было положения, из которого этот старичок Божий не вывел бы своею опытною рукою заблудившихся в дебрях жизни, запутавшихся в сетях сатанинских... Это был воистину “старец”, великий учитель жизни. При виде о. Анатолия толпа бросилась к нему за благословением, и Старец медленно, протискиваясь сквозь толпу народа, направился к крестьянам, ожидавшим соборования, и приступил к Таинству елеосвящения. Я улучил момент, чтобы просить о. Анатолия принять меня наедине.
— Сегодня, в четыре часа, пред вечерней, — ответил на ходу о. Анатолий.
В начале беседы я сказал Старцу:
— Иной раз так тяжело от всяких противоречий и перекрестных вопросов, что я боюсь даже думать... Так и кажется, что сойду с ума от своих тяжелых дум...
— А это от гордости, — ответил о. Анатолий.
— Какая там гордость, Батюшка, — возразил я. — Кажется мне, что я сам себя боюсь; всегда я старался быть везде последним, боялся людей, сторонился и прятался от них...
— Это ничего; и гордость бывает разная. Есть гордость мирская — это мудрование; а есть гордость духовная — это самолюбие. Оно и точно, люди воистину с ума сходят, если на свой ум полагают да от него всего ожидают. А куда же нашему уму, ничтожному и зараженному, браться не за свое дело.