Один из них так и сказал однажды Кате: «С пером в руке все-таки хоть на миллиметр, но ближе к Пушкину, чем с компьютером». На что Катя, с присущей ей желчью, выработанной за долгие годы общения с литераторами, рискуя потерять заказ, мрачно заметила: «Ну, тогда вам нужен не «Паркер», а гусиное перо. Я вам подарю. В деревне, где я живу летом, полно гусей. Я вам понадергаю, хотите?» Писатель, как ни странно, не обиделся и даже рассмеялся.
А домашняя работа с писателями была очень важна для Кати, потому что официальная служба в издательстве денег приносила мало, и прожить на них было бы трудно, если не невозможно. Так что именно консерваторы, неразборчиво пишущие ручками на исчерканных вдоль и поперек листах бумаги, были основной ее клиентурой и основным источником ее скромного дохода.
А дополнительные деньги нужны были Кате для сына. Она всегда говорила: «Мне нужно сына на ноги поднимать». Вот так и жила – поднимала на ноги сына и работала машинисткой на нескольких работах. Сын Кати тяжело болел в детстве, и не обошлось без осложнений. Теперь он представлял собою интеллигентного, образованного и абсолютно чистого душой мальчишку, который был словно не от мира сего. В буквальном смысле этих слов, ибо в «сей мир» он не вписывался совершенно. Орхидея посреди чертополоха, скрипач, исполняющий Дебюсси посреди рэперской команды. Словом, юноша вместе со своей виолончелью (не самый, согласитесь, популярный инструмент в наше время, а он играл именно на нем) и со своими идеалами был бы уместен в каком-нибудь литературном или музыкальном салоне совсем в другое время, не такое жестокое и прагматичное. И ни в коем случае – в типичной молодежной тусовке, на дискотеке, или в ночном клубе. А представить себе его в армии было бы совершенно немыслимо. Там он погиб бы в первую же неделю службы. В военкомате его детский диагноз не послужил аргументом для освобождения от воинской повинности, от священного долга перед Родиной, несмотря на то, что его присутствие в армии ее, армию, просто опозорило бы. Значит, надо было платить. Поэтому Катя, носясь как угорелая по разным работам, собирала постепенно деньги на «белый билет» для сына.
Такая жизнь иссушала, озлобляла, и ее привлекательность, казавшаяся еще совсем недавно такой стабильной и надежной, постепенно тускнела и стиралась. К тому же одиночество убивало Катю и разрушало ее женский шарм. Мужчины с некоторых пор уже не с таким острым вниманием оглядывали ее лицо и фигуру. Еще бы! Когда человек со стройной и сексуальной фигурой худеет килограммов на 10–15, то что остается? Остается просто очень худая женщина с плоскими формами. Когда миловидное личико обретает впадины и морщины, а денег на пластическую операцию нет, то что остается? Одни глаза, которые, как известно, для большинства мужчин – не главное. Когда стройные ноги с тонкими аристократичными щиколотками сравниваются по объему с этими самими щиколотками, то что остается? Остаются прямые тонкие палочки, которые могут вызвать у мужчин только сочувствие. Сын все время говорил: «Мама, пожалуйста, не загоняй себя так, ведь случись с тобой что – с кем я тогда останусь», – пуская в ход некорректный аргумент, который заставлял Катю сразу расплакаться.
Но даже познакомиться с кем-нибудь она не имела никакой возможности, потому что все время было некогда. А знакомиться или флиртовать в какой-нибудь очереди в кассу продовольственного магазина – тут надо было либо вовсе не иметь гордости, либо быть откровенной дурой. А Катя дурой, к своему сожалению, не была, да и чувство юмора у нее было достаточно развито, чтобы понять: кокетство в такой очереди – диссонанс, несовпадение, неестественность. Такая же, как, допустим, поцелуй в морге или балет в бане, или показ весенней коллекции женской одежды – дефиле – на фоне городской мусорной свалки, или, наконец, выяснение отношений между артистами прямо на сцене.
У Кати был знакомый артист из Театра юного зрителя, друг детства, не более того. Так вот он однажды рассказал, как они с женой выясняли отношения во время спектакля. То, в каком месте, в какое время и при каких обстоятельствах – ну никак не предполагало выяснения отношений. Однако было, и если бы появилась возможность снять в кино этот трагикомический эпизод, он украсил бы собой любую самую смешную кинокомедию. Хотя на глазах участников были слезы, и сами они ситуацию смешной совсем не считали. Но спустя годы один из участников драмы посмотрел на себя будто со стороны, и тогда время и чувство юмора все расставили на свои места.
Они тогда с женой играли в детском спектакле «Зайка-зазнайка» двух коллег по лесному разбою – волка и лису. Их брак к тому времени уже не просто дал трещину, он агонизировал. И вот стоят они за кулисами за минуту до выхода на сцену и ругаются. Точнее, стоят они не перед выходом, а перед выпрыгом, так как должны сейчас именно выпрыгнуть на лесную поляну, на которой безмятежно спит обнаглевший вконец зайка-зазнайка, а рядом с ним заветное ружье. Его и должны стырить волк и лиса у неосмотрительно заснувшего зайца, который к тому времени уже хамски терроризировал своим ружьем всю лесную общественность – и травоядных, и хищных. Волк, стало быть, муж, лиса – жена. Не по пьесе, разумеется, ибо природа не может позволить себе такое смешение видов, а по жизни. Немаловажно то, что художник спектакля постарался максимально приблизить внешний облик актеров к изображаемым персонажам. Поэтому у волка серая куртка с клочьями свалявшейся шерсти; серая меховая кепка с остро торчащими пришитыми ушами; серые, разумеется, штаны, привязанный к спине длинный – надо ли говорить, что серый, – косматый хвост и (обязательный атрибут) серый поролоновый нос с черной круглой нашлепкой, который приклеивался к подлинному, природному носу актера. У лисы – зеркально все то же самое, только рыжее (хвост, нос и т. д.). И вот стоят они за кулисами и неистово, искренне выясняют отношения. И надо же еще, чтобы тихо, чтобы, не дай Бог, не услышали зрители. Яростным свистящим шепотом он выговаривает ей свои претензии, она перебивает, отвечает… И все это нос к носу. А если буквально – рыжий нос к серому носу. С нашлепками! Муж и жена тычутся друг в друга поролоновыми носами и серьезнейшим образом ругаются, позабыв о том, что у них сейчас носы и хвосты. Вроде бы семейная драма, но в каком необычном обрамлении… К тому же то был период для артистов тяжелый: переход от действующих лиц на роли отцов и матерей действующих лиц, так что нервы были – ни к черту.
Вот эту-то абсурдную сценку Катя и вспоминала всякий раз, когда кто-то из мужчин в очереди слишком уж пристально начинал ее разглядывать. Она никак не могла себе представить возможность флирта с вульгарным провиантом в руках. Катя была натурой возвышенной, а у таких все должно быть гармонично и красиво. В руке должны быть цветы, ну, в крайнем случае, зонтик, но уж никак не батон колбасы и пакет с лапшой. Ну и шляпка, конечно. Другие никогда бы не постеснялись, но Катя была упертым романтиком и не могла вот так – с лапшой. И надо еще учесть, что мужчины в таких очередях давно все ангажированы и совершают покупки скорее всего по поручению своих жен. Многие – по списку, который периодически вынимают из кармана и сверяют с ним содержимое своей корзины: не забыл ли чего? Холостяки могли бы встретиться в заведениях типа «чистка одежды» или «библиотека», но туда Катя не ходила. Стирала дома, сама, а что касается библиотеки, то даже делать там вид, что читаешь, к тому же после работы с рукописями в издательстве и вне его – было совершенно немыслимо. Так же как, допустим, вообразить балерину на дискотеке сразу после станка и четырехчасовой репетиции в театре.