— Она великолепно рисует, — говорит, отсмеявшись, Серж.
— Ну, еще бы, — наверное, и на рояле играет.
— Нет, когда она родилась, родители жили бедно, поэтому не дали ей достойного образования. Вот теперь дела поправились, и сестра получит достойное воспитание.
Я понимаю, что Серж задавал ей те же вопросы, что и я теперь ему.
— Это пошло. Ну, какие сейчас могут быть дворяне, Серж?
— Ты это из зависти говоришь, Род. Мужики мы и есть мужики.
— А что в этом плохого? Россия после революции уже не могла вернуться к прежнему, а соблюдать мертвые обычаи, считать себя принадлежащим к мертвому сословию нелепо. Мне приходилось уже сталкиваться с великосветским снобизмом. Помнишь Юлю Буланову, там, в "Заре"? Она утверждала, что по происхождению — польская дворянка. Это выглядело жалко и нелепо.
— …Они этикет соблюдают. Раз сестра вышла из-за стола раньше времени, так, Настя говорит, ее потом за стол не пускали вместе со всеми. Настя говорила, что за ней зашел ее друг, поэтому она и выбежала без разрешения. Друг, который ухаживает за ней, галантно, весьма галантно, хотя они еще и дети.
— Лажа.
— У нее своя студия.
— Да? Где?
— Где-то в центре.
— Интересно было бы посмотреть на ее рисунки.
— Я тоже так сказал. Она обещала показать потом, когда убедится, что я не буду смеяться.
— Ты? Смеяться? Разве она не знает, что ты "шаришь в живописи не меряно"?
— Вот поэтому и боится.
— А что, Серж, круто было бы Сержу жениться на дворянке с художественным вкусом, которая еще и великолепно рисует, да еще и богатой, не это ли монжовская мечта о браке по-расчету? Да еще, если она и собой недурна?
— Я уже об этом думал.
— Что тут думать, Серж! Не упускай свой шанс, черт возьми!
— Ты думаешь? Она уже предлагала стать мне своим личным шофером.
— Сержу? Шофером? (Я возмущен попыткой подобного использования Сержа). У нее и машина есть?
— Пока нет, но со следующего гонорара она хочет купить "Jeep".
— Слабая фишка: Серж — шофер у своей подруги.
— Я тоже так ей сказал, но она ответила, что, зато я всегда буду с ней рядом, да и платить она будет мне немало. Баксов 300 в месяц.
Я смеюсь, дико смеюсь. Серж так спокойно относится к этой бредовой мысли. Серж, опомнись!
— Это какой же у нее доход?
— Она утверждает, что некоторые картины у нее покупают по нескольку тысяч долларов.
— Кто же позволяет себе такую роскошь?
— Новые русские. Например, чтобы украсить себе гостиную.
— И она создает картины ради денег? Какой же, к черту, она художник?
— Я ей сказал об этом. Говорит, что для души она пишет отдельно, когда вдохновение придет.
— Лажа.
— Мы обсуждали с ней великих мастеров. Она утверждает, что Леонардо — велик, а Микеланджело — не особо.
— И это говорит человек, который смеет называть себя художником?
— Мне тоже показалось это странным.
Секундов рассказал, что друзья Насти, помимо бандитов и нуворишей (хотя в России это обычно одно и то же) — иностранцы-полиглоты. Например, Патрик. Красавец-бельгиец, делавший неоднократно ей предложение, но рафинированный (по ее словам). Он приезжал в Россию по делам, но заехал и к ней. Сидели они в ресторане: Настя, Юрка — охранник Кириллина и Патрик. Причем Юрка ругнулся матом, а когда Патрик попросил перевести, сказал, что это непереводимый идиоматический оборот речи.
Насте нравилось смаковать подобные сцены, которые достойны водевиля, а также использовать самой и утверждать, что и другие ее знакомые "используют специальную филологическую терминологию в отнюдь не филологических ситуациях".
Имя Патрика вызвало у меня взрыв хохота, который подхватил и Секундов, потому что несколько месяцев назад он рассказал анекдот.
Футболист умер. Душа его оказалась перед Райскими вратами, которые охранял апостол с ключами. Стал вопрошать он футболиста о его добродетелях, но тот был грешен во всем: распутничал и пьянствовал.
— Но хоть что-то есть доброе в твоей жизни? — спросил, наконец, апостол.
— Есть один поступок. Играл я за команду святого Патрика и забил решающий гол.
— Проходи, — сказал апостол.
— Спасибо, святой Петр.
— Я не Петр. Петр в отпуске. Я — святой Патрик.
— Святой Патрик, — сказал я. И мы захохотали, как безумцы.
Мы были молоды: я и Серж.
Весна выдалась ранняя. Редкие морозы встревали среди оттепели и весеннего гомона, будто бы зима продолжается, однако все уже знали, что теперь будет тепло.
Я познакомился с сибирячкой Машей как раз в такой осколок зимы. Она заказала "Маленького принца". Маша звонила и Секундову, но он запросил слишком много. Именно в этот промежуток времени звонила и Настя — заказ по "Дням Турбиных", но было занято: я разговаривал с Машей.
После выполнения заказа я уснул днем, и мне приснился сон, странный, как все дневные сны.
Я сидел в библиотеке. Помещение прямоугольной формы, причем сильно вытянутое в длину. В два ряда вдоль стен стояли столы, за которыми работали люди. Стол библиотекаря около поперечной стены. Я сидел очень близко от него, за вторым столом слева. Библиотекарь — молодая женщина, кажется, была мне знакома. Так почему-то я сначала подумал. Предаваясь горестным размышлениям о событиях сегодняшнего дня; о не удавшейся брачной ночи, о том, как забыл номер дома, в котором мне теперь предстоит жить вместе со Светой, об отце и о нелепой гонке на велосипеде, я вдруг услышал яростный голос: "Кто взял четвертый том "Войны и мира", там, где Наташа Ростова танцует par de chale?" В моем уме пронеслись вереницей мысли, среди которых была следующая: а разве в четвертом томе она танцует с шалью? Потом я моментально вспомнил разговор с Пашкой, после чего мне стало совершенно ясно, кто взял книгу Толстого. Она еще спросила о каком-то учебнике по мелиорации, когда я решился отвечать. Оглядевшись по сторонам, я понял, что все дрожат от страха, но почему? Спокойно отвечая, сказал, что книги взяли Тачилкины, только не уверен, кто именно из них. "Мелиорацию" — это точно Пашка (в голову мне не пришло, что фамилия-то у него не Тачилкин, потому что он двоюродный брат Сергея), а "Войну и мир", вероятно, Димка.
Она стала рыться в карточках, пытаясь убедиться, что я прав.
Я был перед ней, чтобы сдать книги и уйти, когда она подала мне формуляр Пашки и велела искать. В предпоследней графе очень неразборчивым почерком была отмечена книга по мелиорации. Улыбнувшись, я протянул формуляр назад.
К величайшему моему удивлению, она предложила мне спор. Если в Пашкином формуляре значится и "Война и мир", то выигрываю я, если нет, то — она. Я предложил другое условие: если в формуляре значатся обе книги — Толстого и "Мелиорация", тогда выигрываю я, если нет, то — она. Если же одна книга, то ничья. "В случае ничьи, — предлагаю, — покупаем вместе шоколадку и съедаем ее за чаем вместе". Несмотря на странность моего условия, она соглашается. "По рукам!" Я протягиваю руку, она сжимает ее. Я смотрю на нее, наконец, вспоминая, где видел раньше. Я ожидаю ничьей, но к моему удивлению она находит "Войну и мир". Действительно, том четвертый. Я выиграл. В голове возникает нелепая мысль: потребовать шоколадку сразу, иначе потом ее не получить. Я подхожу к ней очень близко, так, что чувствую ее дыхание. "Я с удовольствием поменяю шоколад на поцелуй". Конечно, я этого не говорю.
Солнце ударяет мне в глаза. На улице много людей, но это почему-то нисколько не портит общее впечатление. Я иду вдоль корпуса университета по площади Свободы, когда снова встречаюсь с ней. Она разительно переменилась. Волосы стали не темными, а светлыми, лицо из смуглого стало нежно-розовым с какими-то милыми веснушками, почти незаметными, которые ее совершенно не портят.
Она спрашивает меня о французе, имя невозможно вспомнить, потому что я всегда плохо запоминаю имена, которые слышу в первый раз. Я отвечаю, что не знаю такого, но скорее всего — это персонаж какого-нибудь экзистенциального романа, автором которого является кто-то вроде Сартра. Отдаленно вспоминается какая-то радиопостановка, где звучало имя, которое она произнесла.