Я читал в сотый раз "Спид-инфо", который был едва ли не прошлогодним, периодически подменяя Диму.
Отупело ставил пэты на "рохлю", думая, что если бы не пиво, то не пережил бы этот день.
Смена закончилась (все когда-нибудь заканчивается). Мы сполоснулись в гулком душе. Я еще подумал, что Дима радуется такой работе. Недолго, не тяжело, без людей, тихо.
В суете и забавах, с Лысым, Женьком и Юрцом, работа казалась не столь однообразной.
Но все кончено.
Вечер тоже говорил о несбывшихся мечтах, о том, что еще можно что-то успеть, если отреагировать мгновенно, но… не мне!
Заходя к ней во двор, я вспомнил первый раз, тот первый раз, когда проводил ее лишь до шлагбаума (она все же боялась меня, хотя и предлагала переночевать).
Я звонил долго и бесшабашно, думая, как сейчас погружусь в меланхолию собственных мыслей и в покой ее постели.
Подумав, что она в ванной, пошел посмотреть, горит ли свет в окне. Света не было. Начало двенадцатого. Если я побегу, то успею на последнюю маршрутку.
Я верил ей, поэтому ждал еще полчаса, понурясь, брел домой, думая, что уж на этот-то раз ей нечего будет сказать мне, и все кончится. В глубине души я понимал, что это неправда, и я обманываю себя.
Это знание омрачало дух, потому что отсылало к прошлому, к мыслям о дурной бесконечности, которую можно наблюдать в смене времен.
Я помнил, как это все происходило на Новый год, потому-то и испытывал полусонное состояние. Все это уже происходило несколько месяцев назад.
Воспоминания уводили меня все дальше, так же далеко, как и "двойка", может быть, чуточку дальше, превращая поездку во что-то томительно-приятное. Воспоминания всегда приятны, даже неприятные, потому что они никогда не предают, потому что на них можно положиться, можно довериться, переписать их заново. Они были приятны, потому что они, прежде всего, слова, а я — специалист по словам.
Иногда казалось, что не только мысли состоят из слов, но и окружающий мир — лишь слово, благодаря которому я отражаю его в своем сознании, "но я так высоко не ставлю слова, чтоб думать, что оно всему основа".
На кругу, где несколько недель назад мы с Женьком покупали кроссворды, я нашел ларек, в котором продавали цветы, и купил розы, купил, разумеется, для Насти. Потом я зашел в магазин и купил водки (для ее отца), через некоторое время я догадался, что следует купить еще кое-что и взял мимозы для "тещи" (если какое-то слово и не вяжется с Аллой, то именно это, поэтому его и следовало использовать).
Мысленно я был уже у нее, там, дома, там, где меня ждали. Но это мысленно. Мысленно я был одинок, но это мысленно. А мысль, сопровождающая мое сознание, позволяла ему не чувствовать одиночества.
Водка не была куплена сразу. Была произведена оценка ассортимента, оценка внешнего облика продавщиц, причем одна из них была отмечена, как красивая, но когда я заговорил с ней, то убедился, что "может ли быть что доброе из Назарета?" — она была глупа, точнее, необразованна. Я достаточно долго проработал на заводе, чтобы отождествлять эти понятия, хотя весь мой предыдущий опыт говорил обратное. Но ее ножки, обтянутые колготками, были прелестны.
И вот я в тысячный раз прохожу эту железную дорогу, эту финишную прямую мимо РПК, проклиная работу, вспоминая, что работу и Настю я получил одновременно. Получил? От кого?
Я захожу в квадратные дворы военного городка, ощущая легкий озноб (на улице прохладно). Или меня знобит не поэтому? Было всегда что-то отчуждающее в месте, где живет Настя. Но почему? Никак не мог понять, однако вспоминались старинные сказки, в которых о приближении решающих или таинственных событий всегда предупреждало место (темный лес, чистое поле и т. д.).
У них было открыто окно, из которого доносился шум — значит, прибыли гости.
Женщина с ребенком. Те ли это люди, которые были на Новый год? Как ни пытался, я не мог вспомнить лиц. Мальчик. Вероятно, тот же, но он казался гораздо старше, а отношение его ко мне — неприязненным. У себя за спиной я слышал обрывки какого-то диалога, касающегося Настиного жениха, то есть меня.
Я поздоровался с каким-то мужчиной, с Ромкой, который стоял тут же, рядом, мужем женщины, обсуждавшей мои достоинства, который оказался мужиком с рыжей шевелюрой и веснушчатым лицом.
Я знал, что мужикам ничего не остается, кроме как пьянствовать, а мне хотелось побыть с ней. Мы собрались и уже через 15 минут были в лугах, как когда-то летом.
Почему-то защемило в печени и захотелось в старый дом, во время, когда была жива бабушка Мотя, во время, когда была жива Катя. Мне стало тоскливо, а Настя показалась чужеродным телом, внедрившимся неожиданно в мой мир.
Она сама начала разговор о своих родственниках. Стала охаивать тетю, по присущей всем женщинам привычке, имитируя особенности ее речи. Отметив это в своем уме, я машинально процитировал: "Слышу я звуки божественной эллинской речи, Старца великого тень чую смущенной душой".
Я отрезвил ее несколькими аргументами от разума, поэтому она вынуждена была защищаться. Защита была потрясающей.
Парировав мою апологию речью о вреде, который принесла тетя семье, о препятствиях, которые она воздвигала, лишь бы не позволить Шиндяковым получить квартиру, она перешла к дяде.
— Но я ей отомстила. Я переспала с ее мужем (так нейтрально она назвала дядю).
Меня посетило отвращение, что было немного странно, потому что я уже с головой втянулся в ее мир, и меня не так-то просто было пронять какими-либо историями о сексуальных извращениях. К тому же, я не исключал возможности, что она лжет. В пылу спора она использовала аргумент, который мог повредить ей в дальнейшем. Отсутствие рациональности в поведении повергало в недоумение.
И она как все!
Теперь-то я вспомнил, что еще тогда, в день нашего знакомства, она упоминала об этом, но я не то не поверил, не то не придал этому значения (мне было все равно, с кем она спала: с неграми, родственниками или инкубами).
— Ты спала с родным дядей, только чтобы отомстить тете?
Она запнулась на полуслове, поняв, что брякнула лишнее, но было уже поздно.
Я намерен был форсировать события, заранее зная, что это приведет к ссоре, но уж больно я был уверен в ее любви, уж больно я был спокоен, знал, что рано или поздно мы помиримся, поэтому рассматривал свои действия, как педагогическую методу.
А если быть абсолютно точным, то моими мотивами управляла весна, весна, пробуждавшая чувства, от которых становилось тяжело дышать, а самое удивительное, я не знал, почему мне тяжело дышать: от тоски по прошлому, из-за полноты бытия или же из-за ревности.
Я впервые ревновал так тщательно. Я представил ее в постели с ним, плотным мужчиной с рыжими волосами. Я представил, как она могла провоцировать его своей короткой юбкой или халатом, подумал также и о ее стонах под нажимом его самости, о ее злорадстве по поводу тети, об удовольствии, моральном и физическом, которое она испытывала во время коитуса, о петтинге, который она мастерски разыграла.
Я испытывал нечто подобное, когда слушал рассказ об изнасиловании Светы, поэтому теперь ничего нового в чувствах своих не видел. Я думал о гневе ее тети, о ярости и горечи, о том, что должен был испытывать этот мужик, имевший свою племянницу, молодую и сочную, жадную до мужского естества.
Я думал обо всех этих людях, которые собрались вместе праздновать 8 марта, зная, что в их среде произошло нечто, о чем не говорят. Я думал о Настиной маме, которая переживает все это то ли с покорностью, то ли с неизбежностью и о неотвратимости происходящего.
И в довершении всего я снова подумал о бабушке, о чистоте и силе ее духа, о ее жизни, честной и ясной, как солнечная дорога.
Мне стало скучно с людьми Лунного света и очень захотелось к солнцу.
Но мне было жаль ее, поэтому я решил расстаться в этот вечер безболезненно, что в очередной раз подтверждало тезис о моей любви.
Мы должны были ехать. Мама ждала нас.
За разговором мы и не заметили, как подошли к "Барсу", в котором Настя и отоварилась цветком орхидеи, упакованном в физиораствор. Я пытался отговорить ее, но она была убеждена, что обязана сделать именно этот подарок. Она изо всех сил хотела понравиться, но не могла придумать ничего оригинальнее.