Это впечатление справедливо. В отношении религии духовные или спиритуалистекие доктрины мидиицев и персов превосходили македонский политеизм, хотя и последний, в свою очередь, будучи привязан к тому, что на юге называли «старыми божествами», был меньше проникнут семитскими идеями, чем афинская или фиванская теологии. Чтобы быть точным, необходимо признать, что религиозные доктрины Македонии были почти лишены вывертов воображения, зато компенсировали это наполовину финскими суевериями, которые по непонятности и мрачности не уступали сирийским фантазиям. В целом, македонская религия уступала персидской, т. к. содержала в себе кельтские и славянские элементы.
Что касается уровня цивилизации, здесь также имеет место отставание. Иранские народы, с одной стороны, соприкасались с вратиями и отступниками-индусами, которые несли на себе отблеск брахманизма, а с другой — с ассирийскими народами и, находясь между двух ярко горевших очагов, соприкасались с развитыми культурами.
Будучи сородичами вратиев, восточные иранцы не теряли связей с ними. Будучи данниками ассирийцев, западные иранцы также испытывали влияние этой расы.
Македонцы находились в менее выгодном положении. Они не соприкасались с развитыми народами, не считая южных границ. С остальных сторон их окружали варвары. Поэтому они впитали в себя дух цивилизации в меньшей степени, чем иранцы, которые получили его в результате «двойного брака» и переделали его на свой манер.
Кроме того, в Азию стекались сокровища со всего мира, а Македония находилась в стороне от торговых путей: иранцы становились богаче, а их будущие завоеватели пребывали в бедности.
Но несмотря на такие преимущества, доставшиеся ми-дийцам при Фраорте, исход борьбы между их потомками, т. е. подданными Дария, и воинами Александра, не вызывал сомнений. Победа по праву досталась последним, потому что когда началась война, разницы в чистоте их арийской крови почти не было. Иранцы, которые уже во время взятия Вавилона Киаксаром, были в меньшей степени белыми, чем македонцы, и более семитизированны-ми, когда 269 лет спустя, сын Филиппа ступил на территорию Азии. Без гения Александра, который ускорил события, это все равно бы произошло — пусть и позже, — учитывая огромную разницу в численности двух народов-соперников, но сомнений в исходе быть не может. Азиатская кровь заранее была обречена, точно так же, как когда-то она оказалась под игом иранцев, которые с тех пор ассимилировались с выродившимися расами покоренной страны.
Здесь снова вступает в силу принцип неравенства рас. Семитская раса в своих многочисленных поколениях больше оплодотворила хамитское население, чем иранское вторжение. Когда греки покорили Азию, они были немногочисленны, и их победа не привела к колонизации. Их небольшие группы, оказавшись в изоляции в огромной империи, сразу влились в массу местного населения. Великий Александр осознал, что его триумф означает конец Эллады, что его меч довершил дело Дария и Ксеркса, что если Греция не пала, находясь под властью великого царя, то она пала теперь, когда ее поглотила собственная победа. Семитская кровь поглощала все, что встречалось на пути. Марафон и Платея потускнели и стерлись в памяти после Арабелл и Иссы, и грек-победитель, македонский царь, сам сделался великим азиатским царем. Не было больше ни Ассирии, ни Египта, ни Персии, но не было и Эллады: западный мир с тех пор слился в единую цивилизацию.
Александр умер, его соратники разрушили политическое единство; они сквозь пальцы смотрели на то, как вся Греция вместе с Македонией, завоеванной семитским элементом, превращается в придаток азиатского побережья. Единое общество, разнообразное в своих нюансах, но объединенное общими формами, распространилось на этой части земного шара, которая от Бакт-рии до гор Армении охватывала всю Нижнюю Азию, страны на Ниле, их колонии в Африке, Карфаген, острова Средиземного моря, Испанию, Фосийскую Галлию, эллинизированную Италию, эллинские земли. Долгая борьба трех родственных цивилизаций, которые до Александра спорили за право называться самой достойной, завершилась слиянием сил, в равной мере истощенных большим количеством семитской крови, принесшей с собой большую дозу черных элементов, и из этого грандиозного объединения возникла новая ситуация.
Новое общество не обладало чувством величественного, характерного для древней Ассирии и Египта, и в то же время не отличалось и стремлением к физическому и моральному безобразию, присущему этим слишком мела-нийским народам. И в добре и в зле оно опустилось на ступень ниже за счет двойного влияния иранцев и греков. От последних оно унаследовало умеренность в области искусств, что выразилось в копировании эллинских методов и форм, но, с другой стороны, оно несло на себе печать семитского вкуса — любовь к усложненности, к утонченному мистицизму, претенциозному многословию и безумным философским доктринам. В поисках выражения оно достигало иногда блистательных высот, но не отличалось глубиной и вдохновением гения. Основным его достоинством был эклектизм: оно всегда гордилось тем, что знает секрет, как примирить непримиримые элементы — осколки обществ, чьей смертью оно питалось. В нем жила неистребимая любовь к арбитражной рассудочности. Эта тенденция чувствуется в литературе, философии, морали, в системе правления. Эллинское общество употребляло всю свою энергию на сближение и объединение далеких друг от друга идей и интересов, что само по себе очень хорошо и полезно в такой среде, но совершенно неплодотворно, тем более, что это предполагает отказ от своего предназначения.
Участь таких непродолжительных обществ, составленных из лоскутков, в том, чтобы истощать свои скудные силы без пользы: не мыслить, поскольку у них нет своих идей, не идти вперед, потому что у них нет цели, но сшивать и перешивать, горестно вздыхая, изношенные пестрые лоскутки, которые постоянно расползаются. Первый же спаянный однородными элементами народ, может легко разорвать эту непрочную ткань.
Новый мир стремился к единству. Он хотел выразить все материальное в словах. Чтобы выразить идею максимально возможного интеллектуального совершенства, стали употреблять термин «аттический». Это был идеал, на который не могли претендовать современники и соотечественники Перикла. Немного ниже стояло слово «эллин», еще ниже такие производные от этого слова, как «эллинский», «эллинизированный», которые характеризуют степень цивилизации. Человек, рожденный на берегу Красного моря, в Бактрии, в стенах египетской Александрии, на побережье Адриатики, считал себя — и его считали — настоящим эллином. Пелопоннес превратился в обычную малоизвестную территорию, его жители были не более чистыми греками, чем сирийцы или лидийцы, и это положение оправдывалось состоянием рас.
При первых преемниках Александра во всей Греции не оставалось ни одного народа, который имел бы право отречься от родства с сомнительными «эллинизированными» элементами из Олбии или Дамаска. Варварская кровь поглотила все. На севере смешение со славянским и кельтским населением привело эллинизированные расы к грубости и жестокости, которые царили на берегах Дуная, между тем как на юге браки с семитами обусловили деградацию, похожую на ту, что мы видели на азиатском побережье, хотя в сущности это были малозначительные факторы, подрывающие арийский дух. Если бы победители Трои вышли из ада, они нашли бы, и в Микенах и в Спарте, одних выродившихся граждан.
Как бы то ни было, основы единства цивилизованного мира были заложены. Этому миру был нужен закон, но на что мог опереться такой закон? Откуда он мог появить ся, если вместо государств имело место нагромождение руин, в котором исчерпали жизненные силы все древние племена? Как извлечь из меланийских инстинктов, которые пропитали все, вплоть до самых глубоких складок социального порядка, умный и твердый принцип и сделать из него непререкаемое правило? Это было невозможно; в первый раз в мире появился феномен, который с тех пор повторялся еще два раза: массы людей, не объединенных ни политической религией, ни твердыми социальными принципами, не имеющих иной цели, кроме как выжить. Греческие цари, за неимением лучшего, приняли всеобщую толерантность во всем и ограничили свои полномочия требованием почтения к своему могуществу. Государства, которые хотели быть республиками, остались таковыми; один город сохранял аристократические формы, другой выбрал чистую монархию. В такой ситуации властители ничего не отвергали и ничего не утверждали. Ни Птолемеи, ни Селевкиды не вмешивались в дела граждан или подданных, если эти дела не затрагивали царские законные или сверхзаконные доходы и привилегии.