Эйнштейн сказал по этому поводу: «Воображение важнее знания, ибо знание ограничено, воображение же охватывает все на свете, стимулирует прогресс... Строго говоря, воображение - это реальный фактор в научном исследовании».
Академик В. А. Легасов, изучавший причины чернобыльской катастрофы и указывавший на ее прямую связь с дестабилизацией «культурного ядра» общества в ходе начавшейся перестройки, писал: «Та техника, которой наш народ гордится, которая финишировала полетом Гагарина, была создана людьми, стоявшими на плечах Толстого и Достоевского... Они выражали свою мораль в технике. Относились к создаваемой и эксплуатируемой технике так, как их учили относиться ко всему в жизни Пушкин, Толстой, Чехов». Эйнштейн говорил: «Достоевский дает мне больше, чем любой научный мыслитель, больше, чем Гаусс!».
Но мы должны понять людей Запада. Есть там такая формула: «Война - душа Запада». Она фундаментальна, выражается во множестве проявлений.
Вот записки Конрода Лоренца. От многих немцев (в том числе из «противника») я слышал, что их как раз удивляло отсутствие у русских этнической ненависти к немцам. Удивляло, насколько быстро они отходили после боя и начинали ободрять пленных и угощать их сигаретами.
Да вот маленький эпизод: рассказ видного антрополога, лауреата Нобелевской премии Конрада Лоренца, в изложении его английского биографа А. Нисбетта, о том, как он попал в плен под Витебском в июне 1944 года. Он брел ночью, стараясь выйти из окружения и ориентируясь по направлению огня советских войск. После того, что он видел в Белоруссии, попадать в плен к русским ему не хотелось. Показалась траншея, откуда стреляли по русским. Значит, там немцы. Биограф пишет:
«... Он побежал к ней, крича: “Nicht schissen! Deutscher Soldat!”, и люди в траншее прекратили огонь. Глубоко вздохнул и подбежал к траншее - и тут увидел, что на солдатах, которые его приветствовали, советские каски. Русские стреляли друг в друга. Опять бросился бежать, пуля ударила ему в левое плечо. В конце концов оказался на пшеничном поле и, не выдержав напряжения, заснул. Разбудили его советские солдаты, которые кричали: “Komm heraus, Kamerad!” (“Выходи, приятель”). “Со мной обошлись очень хорошо”, - вспоминает Лоренц. Один из солдат, который был в последней траншее, узнал его и объяснил, что произошло: русские сделали бросок, чтобы не дать немцам просочиться из окружения, и концы клещей сомкнулись так быстро, что люди не разобрались и начали стрелять друг в друга...
В лагере для военнопленных советские не проявили враждебности к Конраду. Позже он слышал ужасающие рассказы о некоторых американских и особенно французских лагерях, в то время как в Советском Союзе не было никакого садизма. Лоренц никогда не чувствовал себя жертвой преследования и не было никаких признаков враждебности со стороны охранников».
Лоренца потрясло, что русский после такой незадачи хотел по-дружески выговориться перед ним, пленным немцем. Он здесь увидел «инстинкт общности» в его привычном, естественном выражении, и потом много думал над тем, как болезненно этот инстинкт проявляется в тех, кто давно стал индивидуумом.
Многие прошли советский плен, - Лоренц, впавший в соблазн фашизма, сам прошел наш плен. Он писал, что «по его мнению, советские никогда не были жестоки с пленными. Позже он узнал ужасающие вещи об американских и особенно французских лагерях, в то время как в Советском Союзе не было никакого садизма. Лоренц никогда не чувствовал себя преследуемым, не было никакой враждебности со стороны охраны». Он провел в советском плену два года и вспоминает и саму процедуру пленения, и отношение к пленным охраны в полевом и тыловых концлагерях как выражение особого типа советского человека, отмечая попутно жестокое отношение к пленным немцам в английских и американских лагерях. На фронте Лоренц был врачом, и когда он попал в плен, в прифронтовом лагере его назначили помогать советскому врачу. Раненых было много, и Лоренц с горечью увидел, что советский врач отказывается делать ампутации немцам. Он подумал, что врач их обрекает на смерть - за то, что они натворили в Белоруссии. И даже признал это естественным. Через какое-то время он с удивлением увидел, что эти раненые, которым по нормам немецкого врача полагалась ампутация, - выздоравливают. Он выбрал момент, объяснился с врачом и узнал, что в советской медицине такие ранения должны излечиваться без ампутации. Для него это было потрясением, побудившим к важным размышлениям о разных типах общества и отношения к человеку.