Так бы и бродил я тенью по Первопрестольной, зыркая вслед кошкам и девушкам, если бы седьмого декабря не сподобил меня Господь дотопать с Остоженки до Кропоткинской, где как раз строился храм. Конечно же, я споро обежал стройплощадку, тыкаясь в предполагаемые щели, но охрана не дремала, и проникнуть мне не удалось: так, поглядел на невнятные металлоконструкции и вскоре вернулся на отправную точку, под памятник Кропоткину, откуда и глазел ещё минут десять на стройку. Стояла туча кранов, вверх тянулись какие-то арматурины, леса, тросы неясные. Очень похоже на возведение Дворца Советов, по рисунку Лёвы Федотова.
Хотя более было похоже, что на месте Бассейна имени Москвы строят Бассейн имени Москвы. С резиденцией Патриарха, я знаю, я читал. И с зимним садом.
Вскоре я окоченел и, топая ботинками, повернулся поглазеть на Кропоткина. Отец Анархизма был изображён в расцвете сил: борода лопатой, косая сажень в плечах, сюртук разночинский, и подозрительно смотрит в сторону Кремля. Только что сбежал из Петропавловки, поэтому на пьедестале для конспирации значится: «Фридрих Энгельс». Но кого они хотели обмануть! И площадь — его, и метро — его, и сам — он. Вот перед Гнесинским училищем — там действительно Фрунзе вместо Гнесина, никаких сомнений: все Гнесины вместе взятые таких усов не отрастили бы.
Вообще, в этом районе с памятникам полный бедлам: мало того, что их здесь туча, тут ещё и два Гоголя в ста метрах друг от друга имеют место быть. Один в конце Гоголевского бульвара торчит, тупой-тупой, потому что голову лепил один скульптор, а руки — двое других, его подмастерья, а второй, хитрый-хитрый, сидит в засаде у истока Суворовского бульвара. Он классный, поэтому его почти не видно. Недаром Гоголевский бульвар зовут Гоголями, во множественном числе — их здесь значительно больше одного.
Но суть не в этом. Я окончательно заледенел и бодренько потрусил через улицу — мимо аптеки Московской Патриархии — в заветную булочную на бульваре. Хвост очереди быстро втянул меня внутрь, и я мгновенно отогрелся в степенном жужеве толковища с томительным сдобным запахом. Из чрева магазина я выполз размякший и осчастливленный бубликом и, просветлённо влезши на хребтинку бульвара, немедля купил себе тёплого пива.
Скамейки на Гоголях уютные и удобные, хотя бы и зимой, а тёплое пиво, супротив ожиданий, оказалось мало того что тёплым, но ещё и отменно тёмным с замечательной солодовой сладчинкой. Я кусал хрустящее печево, тщательно разжёвывая мачинки, прихлёбывал из бутылки и гордо поглядывал по сторонам. Дети гуляли, дворник раздумчиво сеял соль, преданную Лужковым анафеме. Дядька с мешком методично инспектировал урны. Солнышко. Бабушки сидят, воробьи тусуются.
Жизнь. Вот. На месте Иеговы я бы избранному народу в пустыне не манну с неба кидал, а вот это пиво с вот этим бубликом. Правда, не пошли бы после этого евреи никуда. И я бы не пошёл.
Дворник косолапым сеятелем протопал вдаль по бульвару, куда-то к Гоголю, я рассеянно наблюдал раскачивающуюся тулупную спину между субтильных москвичек в зябких рэйверских натягаечках ядовитого цвета. И тут я так понял, что даже про пиво чуть не забыл. Я всё понял! Это он и был! Спящий медведь ходил по Гоголевскому бульвару и сеял соль, ожидая урожая соляных столпов! Всё оказалось, по обыкновению, просто. Он не сидел с сотовым телефоном и в позорных плавках на Канарах, нет, не прикидывался пальмой в Эквадоре, нет же. Он — вот.
А вон, кстати, два дядьки, один весьма бородатый, курят, сидят на скамейке напротив, пьют впотай водочку — очень даже медведи.
А эта старая женщина, вот эта же, благочинно выгуливает внучка, — или внучку? — вся в старинном пальто с лисьим воротником, седая важная праматерь семейства. А лелеемое чадо, укутанное в шарик, серьёзно копает сугроб лопаткой — учится строить берлогу.
А на мои крошки прилетел воробей, лохматый и невыспавшийся, смотрит критически на кусочек бублика, на зуб осторожно пробует, думает позвать своих, но потом решает, что четыре медведя на три крошки — перебор, и сосредоточенно ест.
Прошёл стянутый ремнями милиционер в синюшном бушлате, помахивая дубинкой и опасно озираясь, — мужики напротив гордо спрятали водку, — и ненужно удалился к метро. Да, этот лишний. Такое из медведей не вырастает. Какой уважающий себя едок мёда заведёт себе такие рыжие усишки?
Я откинулся на спинку скамьи и, отпив своего знатного пива, вытянул ноги. Дураки эти Скандинавы — вырыли себе на базарной площади Медвежью Яму и смотрят сверху на пару облезлых косолапых, а в кафе напротив сидят себе шесть медведей, один даже негр, и потешаются над неразумными людьми.