«Роза шлет вам воздушный...»
«Мне пришел в голову роман, и я, вероятно, за него примусь...»
Клирикам не дозволялось терять ни сперму, ни кровь.
Сарказм — от греческого «рву мясо».
Родственны, как плоть и плеть.
«И кровь нейдет из треугольной ранки».
«Не в Дармштадте, а что-то американское...»
Не суждено было Сократу ни пообедать в Пританее, ни поужинать в Фессалии.
«Наполеон пообещал генералу Ожеро, который был выше его на целую голову, лишить его этого преимущества».
«Верите ли вы в существование животного магнетизма? Конечно верю: если человек в оспе или другой прилипчивой болезни может заразить здорового человека, то, стало быть, и здоровый может передать больному избыток здоровья и вылечить его».
«Облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля...»
«Золотые часы с цепью, дорогие запонки и одно кольцо — этих вещей вполне достаточно для приличного мужчины. Утром носите перстень, вечером же заменяйте его кольцом с одним бриллиантом. Из всех драгоценных камней самый приятный и приличный — опал; человек с вульгарными понятиями и вкусом никогда не купит опал и всегда предпочтет более видный бриллиант, рубин, яхонт или изумруд».
Чем лечили гонорею? «Декохт» из трав и миндальное молоко (бросается в объятия Амалии).
«Комитет грамотности приводит следующие сведения: у крестьян, сеющих по пяти десятин, 19% грамотных детей; у сеющих десять десятин — 30% грамотных детей; у сеющих двадцать десятин — 45% грамотных детей. Очевидно, что не грамотность дает благосостояние, а наоборот».
«Если вы во сне видите буфет, в котором стоит много красивой посуды, — наяву вы вполне можете рассчитывать на удачу. И, напротив, если вам приснился пустой, грязный буфет — не стоит ждать милости от судьбы».
«Москвичи отвратительны, entre nous soit dit[50], они слишком много думают о деньгах и половых сношениях».
«Гроза омыла Москву 29 апреля, и стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось».
(«И пот по бледному челу струился...»)
«Excellent discours de la vie et de la mort» (London, 1577)[51].
Что было муки, докуки, а ни аза, ни буки.
Шиш! Тише, молчи, нишни! Фрыга, шиш на кокуй!
«Он же рыкнул яко дивий зверь, и ударил меня по щоке, также по другой и паки в голову, и сбил меня с ног...»
(«И ослабел, и лег, под своды шалаша...»)
_________
Еще удар — куда-то в боль, в центр боли, а от него расходятся круги, вроде как по воде, если бросить камень...
Наконец:
— Хватит, хватит, Макарыч, уймись, — чей-то глухой, далекий голос.
Матвей смог приоткрыть один глаз и увидел прямо перед своим носом черный, идеально вычищенный ботинок. Его карманы грубо обшаривала чья-то рука: браслет часов, запонка звездочкой, кабошоновый перстень с бледным камнем. Радужная опалесценция. «Око зла», как его называли алхимики.
Матвей дышал быстро-быстро, как загнанная борзая. Он хотел что-то сказать, но только чмокнул губами, как пьяный, и подавился горькой кровью.
— Да чистый он, ничего нет, я проверил, — донесся до него как будто издалека, как будто знакомый басок — Валить пора. Оглохли, штоли? Ну, давайте, ребята, ноги в руки... Сегодня футбол по ящику...
Еще один человек, темно маячащий в стороне, широкоплечий, коротко и гулко откашлялся, но ничего не сказал.
— Вот ведь гадюка островная, лицо мне расцарапал... Он мне: «Чего угодно?», а я его — в морду, да по сусалам, да снова в морду... — говорил, все еще задыхаясь и всхрапывая, тот, широкоскулый, кто первым ударил Матвея.
— Пасть закрой, Макарыч, — оборвал его шаривший у Матвея в карманах человек и скомандовал: — Всё, разбежались.
VII
РОЗАРИЙ В ГРОЗУ
«А между тем не многие предвидели предстоящее несчастье; иные смотрели с любопытством, как вода из решеток подземных труб била фонтанами, другие, примечая постепенное возвышение оной, вовсе не заботились о спасении имущества и даже жизни своей, пока наконец вдруг с улицы со всех сторон не хлынула вода и не начала заливать экипажи, потоплять нижние жилья домов, ломать заборы, крушить мостки, крыльца, фонарные столбы и несущимися обломками выбивать не токмо стекла, но даже самые рамы, двери, перилы, ограды и проч. — Тогда всеобщее смятение и ужас объяли жителей. В полдень улицы представляли уже быстрые реки, по коим неслись барки, гальоты, гауптвахты, будки, крыши с домов, дрова, всякий хлам, трупы домашнего скота и проч.
Среди порывов ужасной бури повсюду были слышны крик отчаянных людей, ржание коней, мычание коров и вой собак. В сие самое время из середины города придворные конюхи и служители частных людей спешили вброд на возвышенную часть оного для спасения сих животных. Многие, особенно приезжие, извозчики, торгующие крестьяне и прочего звания люди, быв застигнуты внезапным наводнением на улицах и площадях и не знав высшей части города, стремились для спасения себя и лошадей своих туда, где вода по низости места была гораздо выше и где они делались жертвою яростных волн. Все смешалось. Город погрузился во тьму».
Марк Нечет захлопнул книгу и втиснул ее в пройму плотного книжного ряда на полке дубового шкафа (под № 17: статистика, финансы, отчеты, описания, изд. до 1850 года). Все это уже прежде случалось на островах в нещадных стремнинах истории: в 1818 году, в 1677-м, в 1531-м и еще раньше, о чем упоминают летописцы и напоминают щербатые настенные «вассерхохи»... В середине семнадцатого столетия Марк IV приказал снести рыбацкую деревушку на низком восточном берегу Гордого и выстроить на ее месте «каменный оплот». Для этих целей из Фландрии выписали прославленного инженера Ван Родена со всем его обширным семейством, левретками и личным лютнистом. Дамбу строили двадцать лет в нелегкие годы бубонной чумы, строили натужно, всем миром, и в память о том труде до сих пор еще сохранился добрый городской обычай раз в год, пятого апреля, приносить по камню и бросать его в воду у основания этой дамбы. Она одна все еще сдерживала натиск реки.
Потянувшись и расправив плечи, он в третий раз за день подошел к окну. Там была та же картина: смолистые, слоистые сумерки, пустыни улиц, дождь, дождь, дождь, мешки с песком вдоль парапета набережной, патрульщики в глянцевитых плащах, дождь, наваленные кучей доски — чтобы сколачивать мостки, — хлещущие взахлеб водостоки, тревожные звонки редких трамваев, непривычно-ярких, непривычно-оранжевых, мужественная агония портового маяка, снова дождь, сорванные ночной бурей вывески и рекламные щиты — блестящие доспехи поверженного великана. В верхней части окна зияла остроугольная дыра: это с улицы в окно его кабинета на рассвете бросили камень — уже не впервые. Грандиозные раскаты грома, катавшие всю ночь каменные глыбы по небосводу, ему были нипочем, а звон разбитого стекла разбудил его. Чернь мстила за ненастье, за бесхлебье, за гибельный северо-восточный ветер, за роскошное парадное с гербами на пилястрах, за само прозванье: чернь. Увесистый гранитный булыжник, с одной стороны гладко истертый подковами, а с исподу — шишковатый, дремучий, теперь служил Нечету пресс-папье, прижимая от сквозняков пачку исписанных страниц на его столе.
Работа над книгой подходила к концу. Собственно, черновик был уже совсем дописан и отчасти переписан набело. Ее ждало еще, конечно, чистилище корректур, зато кромешная пропасть искромсанных тетрадей и записных книжек осталась позади (алые и голубые отсветы каминного огня на темных кабинетных окнах), и уже сквозила вдалеке — как снежная вершина за поворотом дороги — райская белизна свежеотпечатанного экземпляра. Маленький, изящный Штерн, бывший когда-то упитанным близоруким мальчишкой с бородавками на измазанных чернилами пальцах, на голову ниже остальных, что особенно заметно на желтоватых школьных снимках, а теперь — седовласый человек с округлыми жестами мирового судьи, в точности унаследованными от его батюшки, примерного масона, как всегда подчеркнуто элегантный, осанистый, учтивый, в охряном твидовом пиджаке и шелковом шейном платке в горошек, два дня тому назад просидел у Нечета весь вечер и добрую половину ночи, по праву лучшего островного издателя и школьного друга первым знакомясь с сим манускриптом. «Странная, очень странная книга, — дочитав до середины и сделав перерыв, говорил он, сидя в кресле у окна, баюкая толстую белую рукопись на коленях и качая ногой в модном ботинке с пряжкой. — Не возьму в толк, что в ней не так Как будто все чин чином: герои, описания, эпитеты, сюжет... Да, вот, к примеру, сюжет...» (закусывая лимоном коньяк, снимая и вновь надевая очки, щелкая кнопкой «паркера», продолжая качать ногой).
49
«Dies irae, dies ilia.» — «Тот день, день гнева, / развеет все земное в золе, / клянусь Давидом и Сивиллой» («Судный день» — секвенция XIII века).
51
«Excellent discours de la vie et de la mort» — «Замечательное рассуждение о жизни и смерти» (Du Plessis Mornay).