В ослепительном свете этого научного триумфа, казалось, не могло остаться места для теневых силуэтов в темных нишах, и все же до сих пор еще в академических кругах Восточной Европы и Северной Италии встречаются упрямцы, которые вопреки фактам отрицают подлинность сербского переложения, считая его позднейшей подделкой (чьей? с какой целью написанной?); кое-кто, как известно, заходит настолько далеко, что отрицает существование самого Запредельска.
Недавно один избалованный вниманием бульварных газет фиумский профессор, пользующийся некоторым успехом среди ценителей скептической хрипотцы и охотников пожимать плечами по любому поводу, напечатал укоризненную статью с игривым названием «О пределах определений», в которой позволил себе усомниться в достоверности «некоторых документов», относящихся к истории «так называемого княжества Малого Каскада», — на том веском основании, что-де его собственное имя не значится в списке блестящих экспертов, признавших их подлинность. На это ему резонно заметили, что зависть не лучшее подспорье для разыскания истины, что уродство эрудиции зачастую проявляется в забвении этики, а мнимая ученость хуже самой мнимости в науке и что, прежде чем оспаривать ценность чужого открытия, следует для начала взять на себя труд ознакомиться с ним. Тогда разъяренный профессор опубликовал «открытое письмо» (жанр, сомнительный во всех отношениях) редактору научного обозрения, где был напечатан возмутивший его ответ, в котором бесстыдно заявил, что «в его распоряжении имеется около дюжины письменных свидетельств различного происхождения, из которых неопровержимо следует, что ни государства Каскада вообще, ни „Странной Книги" в частности никогда не существовало». На просьбу предъявить хотя бы часть столь важных «свидетельств» последовало, как можно было ожидать, насупленное молчание. Несколько месяцев спустя, на симпозиуме медиевистов в Турине, группа немецких историков обратилась за разъяснениями к знаменитому академику Гринбергу, ученому колоссальной эрудиции и безупречной репутации. Однако, к всеобщему смущению, восьмидесятилетний академик простодушно ответил, что он ничего не слыхал ни о какой «Странной Книге», так как последние пятнадцать лет он все свое время посвящает работе над десятитомной «Историей города Альтоны». Стоит ли говорить, что этот его ответ, слегка подправленный, тут же был опубликован как «авторитетное мнение светила исторической науки, после которого уже невозможно всерьез говорить о подлинности сербского манускрипта».
Впрочем, эти журнальные дрязги, с их более чем скромным набором метафор (очернить, опорочить, бросить тень), слишком скучны, чтобы подробно писать о них. И то сказать: нам-то что за дело до истерик продажных историков или до «сенсационных разоблачений» провинциальных публицистов? Если близорукий «ценитель» живописи не замечает на волшебной картине за бархатной занавесью подернутой дымкой холмистой страны в узорном окне (далекая туча, туманные острова, нежная лессировка заката, крошечный рыбак в красном плаще, несущий снасть), это вовсе не значит, что ее там нет. Анонимный автор «Странной Книги» (что значит «страннической», книги странствий) в одном месте мимоходом выражает свое восхищение недавно изобретенными во Флоренции «rodoli de vero da osli per lezer» («круглыми стеклами для глаз, чтобы читать») — нацепим на нос очки и мы и вглядимся в заоконный ландшафт попристальней.
II
ОСТРОВА КАСКАДА
Скудный таврический берег показался странникам диким и неприветливым. Оставив корабли в бухте Лусты, Матгео чуть свет, в лучшем своем дуплете с жемчужными пуговицами, отправился на малой галере в замок генуэзского Консула в Каффу — с прошением и подношением.
День обещал быть погожим, черная грозовая точка на северо-востоке была не больше оливковой косточки. Дул попутный, хотя и слабый юго-западный ветер. Гребцы мерно поднимали и опускали длинные весла, скрипевшие на истертой постице. Прочь от берега с криком неслись желтоклювые, розоволапые, серокрылые, белогрудые чайки. Комит, до черноты загорелый босниец, хаживавший вместе с Маттео от Китая до Ютландии, прогуливаясь по куршее, следил за тем, чтобы гребцы не зевали. Маттео, сидя на корме под балдахином, диктовал писцу положения общинного устава странников, от которого до наших дней сохранились лишь заголовки статей: «О власти ректора», «О Большом вече», «О ремеслах и цехах», «О содержании нищих», «О торговых днях и празднествах», «О терпимости к инакомыслящим», «О мерах против пожаров», «О покупке зерна впрок и запасах»... На низком походном столе перед ним была разложена довольно точная генуэзская charta Крымского берега («Taurica Chersoneso»), потрепанные края которой были прижаты медными плошками. Крестиком недалеко от Лусты им было отмечено изрезанное бухтами место, где он намеревался основать свою маленькую колонию.
Несколько часов спустя галера вошла в оживленную гавань Каффы. Вообразим себе тесные ряды кораблей, поднимаемые на канатах тюки, торговцев-лоточников, продающих лепешки, жареные орехи и лимонад, рев ослов, горячую пыль, невольников и наемников, судовладельцев и ростовщиков. Вообразим также почтительно склонившегося перед Матгео провожатого в блестящей кирасе, посланного Консулом генуэзцев ему навстречу.
В те времена генуэзцы, оттеснив венецианцев, владели всей юго-восточной частью полуострова от Чембало до Воспоро. Они вели торговлю с половиной мира, а с другой половиной — враждовали за право торговать, и их стычки с венецианцами, некогда обретавшимися неподалеку, в Солдайе, случались даже чаще, чем совместные попойки во время непродолжительных перемирий. Зная все это, Матгео ожидал от Консула если не дружеского участия, то хотя бы сочувствия. Прося для своей маленькой общины пристанища и позволения основать собственную факторию, Матгео заметил между прочим, что уже отослал прошение дожу Генуи Томмазо Кампофрегосо (он положил на стол перевязанную трубочку гербовой бумаги), а также заручился согласием...
— Нет, — дернувшись в кресле, вдруг воскликнул Консул, до этого момента внимательно слушавший гостя, — это никуда не годится!
Он повернулся к двери (а встреча проходила на прохладной мраморной террасе небольшого замка, служившего вместе хранилищем казны и жилищем самого Консула) и протяжно позвал тонким голосом:
— Жиаванни!
Консул был тщедушным человеком лет сорока, с настороженными, близко посаженными глазами, по-женски длинными рыжеватыми волосами и кривыми пальцами в перстнях. Наемному портретисту пришлось бы основательно потрудиться, чтобы изобразить его мужественным и мудрым правителем и при этом сохранить сходство с невзрачным оригиналом.
— Жиаванни! — повторил Консул свой зов, на этот раз с визгливыми нотками в голосе.
Дверь на террасу тут же отворилась. Из проема, откинув тяжелую портьеру, вышел смуглый юноша, почти мальчик, в коротком красном плаще, не скрывавшем кожаных ножен и костяной рукояти стилета.
Консул посмотрел поверх его головы и с напускной строгостью сказал:
— Я же приказал принести вина и фруктов. Лучшего вина и лучших фруктов. Живо! И лед не забудь... Простите, я перебил вас. — Консул взглянул на гостя с любезной улыбкой, но тотчас отвел глаза. — Этим лодырям всегда приходится говорить дважды. Итак, речь шла о торговле...
— Да, с вашего позволения, — продолжил Маттео. — Соль, мех, воск, пенька, кожи. Коротко говоря, северные товары. Сиятельный Дож Генуи...
— Я уже три года не был в Генуе, — быстро вставил Консул и откинулся в своем широком кресле на расшитую радужным бисером подушку.
Маттео удивленно воззрился на него, и тот покивал головой, сожалея и подтверждая эту печальную истину. Пряди его длинных волос были схвачены тонкими золотыми кольцами.