«Тише, тише. Что тут смешного? Хорошо, Шустов, садитесь. Ну, что ж.. На чем мы с вами вчера остановились... Так-с» (шорох страниц).
«Вернувшись в лагерь странников, в Лусту, Маттео собрал капитанов и старейшин и изложил им печальные обстоятельства. Возможно, что именно на этом совете и произошел раскол, давший повод некоторым историкам неосновательно утверждать, что „поход тысячи" на этом бесславно завершился и что далматская община так никогда и не достигла островов Малого Каскада. Консулу было отослано вместе с богатыми подарками новое прошение. Позволения основаться на южном берегу Таврии пришлось ждать всю долгую зиму на безлюдном о. Березань, что у входа в Днепровский лиман. Ответа от Дожа все не было. Припасы подходили к концу, линия горизонта не просматривалась, к тому же зима случилась на редкость холодной, с туманами, с ветрами, с комьями мокрого, солоноватого на вкус снега, облипавшего снасти (а жили они на кораблях, тесно, готовые в любую минуту уйти в море), и ко Дню св. Трифона стало известно, что Консул вновь отказал.
После того как с десяток человек умерло от „ведьминых корч", вызванных употреблением в пищу спорыньи, в общине вспыхнул бунт, главную галеру ночью захватили мятежники, Маттео был убит, часть странников возвратилась в Далмацию, а другие рассеялись среди генуэзских колонистов, — уверяют нас московские историки и, собрав рассыпанные на столе листки, навсегда покидают нашу аудиторию. Но нет, господа гимназисты, они не рассеялись, Маттео не был убит! Откроем „Странную Книгу" — записи за февраль 1421 года хотя и предельно лаконичны, но недвусмысленны: „Отщепенцы Помпея Паскуаля и весь род его со слугами, всех сто двадцать душ, отняли вторую главную галеру и на св. Трифона вышли в море, предпочтя венецианское владычество воле и неизвестности. Жалкий удел!" Да, не правда ли? Тем более что впоследствии толстяк Паскуаль был заколот кинжалом при выполнении посольской миссии на острове Юрая, что вблизи Пераста. Шустов, Стивенсон, прекратите шептаться!
Что же было делать? Как-то на исходе зимы Маттео во сне явился св. Никола с белой розой в жилистых руках. Что он ему сказал, неизвестно, но наутро тот как одержимый принялся готовить галеры к отплытию. Пасмурный ветреный день быстро прошел в сборах Автор „Странной Книги" пишет, и слог его в этом месте набирает особенную торжественность, что, когда стемнело, Маттео Млетский велел разжечь на берегу острова костры, после чего собрал всех странников перед их кораблями и под шквалистым ветром, срывавшим слова, объявил о своем решении сниматься с якорей и идти еще дальше на север, вверх по реке, в дикие края, и искать себе пристанища „на брегах многоводного Борисфена". Затем он трижды прочитал „Отче наш": сначала на далматинском языке, которым пользовалась общинная знать („Tuota nuester, che te sante intel sil..."), затем по-итальянски, языке торговли и мореплавания (,,...sia santificato il tuo nome"), и, наконец, по-ла-тыни, языке науки и письменности („...veniat regnum tuum, fiat voluntas tua, sicut in cello et in terra..."). Поутру, перекрестившись, он повел корабли с Березани вверх по широкому Данапрису — реверсивным ходом: из грек в варяги. На третий день, потеряв половину судов, разбив о скалы и бросив „Tranquilitas", они достигли пустынных островов Каскада».
С выходящей из воды высокой скалы, правее и поодаль от того места, где сидел Марк, начали сниматься чайки, сперва одна, потом, поколебавшись, другая, потом и все остальные. Oписав крутую дугу, они полетели высоко, на запад, вдоль берега и, сливаясь с серой дымкой мороси, стали подниматься все выше и выше, как если бы улетали с островов навсегда.
Воображаемый и оттого чуть более нелепый, чем был наяву, Нулус прочистил горло и закончил: «Итак, господа, опираясь на текст „Странной Книги", мы можем утверждать, что история Запредельска началась весной 1421 года, когда уцелевшие странники заложили на главном острове архипелага город. Далматская община обрела наконец пристанище».
Убаюканный плеском волн и своим созидательным видением, Марк мысленно захлопнул книгу. Эта игра воображения чертовски занятная штука. Даже не знаю, в кого я такой уродился. «Что это — „магический кристалл"? Бриллиант?» — «О нет, ювелиры здесь ни при чем. Хрустальный шар для гаданий, стеклянная чернильница, полная вымыслов. Словом, образ, метафора», — отмахивался, бывало, от его расспросов отец.
Знал ли Марк Нечет историю родного края? Скорбел ли над судьбами первопроходцев? Еще бы. В его доме на градском холме был целый шкаф старинных книг по истории в кожаных переплетах. Их собирал его дед, тоже Марк, последний полновластный ректор Запредельска, скончавшийся в 1949 году во время своего пятого кругосветного плавания (вблизи Опаловых островов, за двадцать тысяч миль от дома). Оставшиеся от него «Записки по отечественной истории», до сих пор не разобранные и не изданные, наполняли доверху большой капитанский сундук в его бывшем кабинете во Дворце.
Марк нередко возвращался в памяти к тем дням из детства, когда дед еще был жив. Летом его в городе никогда не бывало, и потому Марку запомнились только осенние и зимние прогулки с ним через сквер в сторону площади Искусств (по субботам). Утренник с инеем в барельефах длинной дворцовой стены, наглядно изображавших всю историю основания Запредельска, от исхода мятежных далматцев из Котора до креста первой киновии на крутой скале Альтуса, моложавые дворники с серьезными православными лицами, широко метущие пустую улицу, держа метлы так, будто они косили траву, крепкая дедовская ладонь в перчатке, кондитерская «Никитин и сыновья» на другой стороне улицы, в которую, как Марк знал наверняка, они зайдут под конец прогулки, чтобы выпить ромашкового чаю с маковым печеньем, и его сумрачный кабинет: гладкие колонны розового мрамора, тяжелые бархатные портьеры, твердые спинки вольтеровских кресел, темноватые картины в сливочно-золотых рамах, выложенные кобальтовыми изразцами печи-голландки в углах...
Марку и теперь ничего не стоило вообразить деда в поношенной домашней куртке, с трубкой в кулаке, крепко поскрипывающим половицами кабинета, буквально выхаживающим мысль, бормочущим немецкие, латинские или итальянские слова себе под нос и совершенно забывающим о присутствии пятилетнего внука, сидящего в углу под лампой с атласом средиземноморских птиц на коленях. Его вечерние ученые споры с отцом — о возможном исходе битвы под Ульмом или значении Пресбургского соглашения для Далмации. Его перхотью посыпанные плечи. Его пушистые баки диккенсовского олдермена. Острая седая щетина на подбородке. Кустистые брови и косой шрам на рыхлой щеке от неприятельского штыка.
У отца Марка, Стефана, была привычка тихо покашливать в ладонь, когда он начинал волноваться. В ответ на его колкое замечание дед шумно вдыхал воздух и принимался палить в собеседника из всех орудий своей сокрушительной эрудиции. Он называл состояние современной медиевистики «жалким». Знание старофранцузского — «прискорбным». Он отказывался принимать на веру сведения, добытые из «протоколов католических палачей» или льстивых эпистол какого-нибудь голландского посланника при пышном и враждебном дворе.
В отличие от могучего деда, еще в полной мере сохранившего княжеские манеры, отец Марка был человеком куда более уравновешенным. Он тоже любил историю и языки, но главной его страстью был театр и — как у многих домоседов того времени — минералогия. Легко, даже с тайной радостью согласившись на отречение от ректорской власти, он не глядя подмахнул несколько исторических бумаг, по которым правление государством переходило к крикливой клике новоявленных либералов средней руки, оставил дворцовые покои и переехал с молодой женой и сыном в небольшой особняк на градском холме. Питая патологическое отвращение к перемене мест и путешествиям, он очень приятно проводил все свое время в городе, в Английском клубе или в опере, полагая посещение дальних островов Каскада рискованным предприятием, а двухдневное плавание в Крым на дизельной яхте — великим подвигом, о котором должны слагаться поэмы. Возможно, в отместку за его чрезмерную осторожность жестокий демон случая подстроил так, что он погиб сорока лет от роду, попав под автомобиль в нескольких шагах от собственного дома — то ли засмотревшись на театральную афишу, то ли подбирая с панели осколок яркой смальты.