Глаз узнал Коньшина, подобрел, придвинулся ближе, и показался черный ус.
– Шашлыка нет. Бастурма будэш?
– Еще бы, – обрадовался Петр Кириллович и сунул в окошко десятку. Волосатые пальцы смяли новенькую купюру с хрустом, словно какой-то голодный зверь проглотил жертву.
– На! Кушай на здоровье!
В руках у Петра Кирилловича очутился горячий сверток.
– Вы от какого ресторана… – хотел было спросить Коньшин, но дверца уже захлопнулась и даже задвинулась на задвижку.
«Наверное, от нашего, – подумал Петр Кириллович, – поэтому там и есть только одни «вечерние котлеты».
Обжигаясь, Коньшин понес бастурму в ресторан. Из свертка исходил такой аромат, что гуляющие останавливались и смотрели Петру Кирилловичу вслед.
– Налево понес, – сказал кто-то ему вслед с осуждением.
Бежавший по своим собачьим делам пес остановился, принюхался и потрусил вслед за Коньшиным, слизывая с тротуара капавший из свертка сок.
– Вот, – сказал Петр Кириллович и положил сверток на тарелку с котлетами.
– Что это? – спросил Николай, принюхиваясь, точь-в-точь как пес, который бежал за ним следом.
Он развернул сверток и выложил куски поджаристого сочного мяса поверх «вечерних котлет».
– Шашлыки! – ахнула Света и захлопала в ладоши.
Постепенно ресторан стал наполняться. Кроме салата и котлет появился борщ. Борщ был отчаянно горячим. Посетители ели его, обливаясь потом, и запивали теплой водкой. Официант носился по залу, от его высокомерия и медлительности не осталось и следа. Бабочка делала отчаянные усилия, чтобы удержаться на его кадыке.
Пробегая мимо, официант уничтожающе косился в сторону Николая.
– Нервничает, – значит, уважает, – сказал Николай – Надо всегда делать так, чтобы тебя уважали. В любой профессии.
– Вы кем работаете? – спросил Коньшин.
– Я диск-жокей.
– Это когда…
– Когда вы танцуете, а мы не танцуем. И за это платят.
– Неплохо…
– Могли бы и лучше. Что-то этот официант мне не нравится. Мало уважает. Пойду с ним потолкую…
Николай поднялся и ушел за бархатную занавеску, откуда официант носил еду и напитки.
– Вам он нравится? – спросил Петр Кириллович девушку.
– Красивый. Но глупый. Любит только себя. Может быть, потому что еще слишком молодой и избалованный.
– Вы давно знакомы?
– Видела несколько раз в дискотеке.
Заиграл оркестр.
– Потанцуем? – спросила Света.
– Я… Но я… Давно.
– Если уж на горки полезли… Пойдемте!
Девушка встала, расправила сарафан. Губы ее горели, глаза расширились, стали глубокими и манящими. Она положила руки на плечи Петра Кирилловича, и они стали медленно двигаться в такт музыки.
– Я одинокая и никому не нужна, – сказала девушка.
– Неправда. Вы рисуетесь.
– Нисколько. Я одинокая, как вы, и вы это знаете.
Певица пела:
– Тать-а-нин де-нь…
– Татьянин день! – вслед за ней рявкнул оркестр.
«Как спелое яблочко, – подумал Петр Кириллович. – Как румяное наливное яблочко. Висящее на тоненькой веточке…»
– Я бы не хотел вас потерять, – сказал Петр Кириллович.
– Мне бы тоже не хотелось… У вас есть карандаш? Я могу вам дать свой карандаш. У меня отличная память, в школе по арифметике я получала одни пятерки.
Коньшин назвал номер. Света тут же повторила цифры. Потом обняла его за шею и шепнула ему на ухо:
– Счастливый номер…
– Да?
– Да… Очень счастливый… Я сложила, перемножила и разделила. И все равно счастливый. Это очень редко бывает.
– А корень не догадалась взять?
– Корень… Нет… Но я дома попробую, – Света сказала это совершенно серьезно.
– Откуда вы взялись такая…
– Какая?
– Такая… Но главное, как вам удалось остаться такой? Вы живете с мамой и папой?
– Нет… Я в общежитии. Я сама с Украины. Разве вы не заметили? Я говорю нараспев.
Он и в самом деле не заметил, что Света не говорит, а словно поет слова.
– У нас очень красиво… Особенно когда цветут сады. Так пахнет… Кружится голова… Как жаль… нас на лето в Москве… на практике… У нас очень красиво. Особенно когда цветут сады… Кружится голова… Как жаль… Нас на лето в Москве… На практике…
Она не договаривала предложений. В песне почти всегда не договаривают предложений.
– Отец?
– Мой отец алкоголик, – просто сказала она. – Лечится принудительно. Я очень ненавижу пьяных.
Эти слова она сказала отрывисто, они не были похожи па песню.
С минуту они танцевали молча. Петру Кирилловичу почему-то стало стыдно, что он сегодня много пил.
– Тать-а-нин… день… Так легко… Ведете…. А к телефону… Никто… Кроме вас…
Он погладил девушку по длинным вьющимся волосам. Волосы были нежные, как хохолок у початка молодой кукурузы.
– Нет.
– Вы и вправду…
– Я живу один.
– Но были…
– Да… Был…
– Вам жарко…
– Вы устали…
– Разрешите, я…
Света достала из кармана сарафана платочек и промокнула Коньшину лоб. Платочек пах дешевыми духами.
«Я ей куплю самые дорогие духи, – подумал Петр Кириллович. – Если попадутся, французские… Вот будет радости…»
– Пойдемте посидим, – сказал Коньшин.
– Вам плохо…
– Нет… Но слишком душно. И чересчур шаркают подошвами. Если вдуматься, какое глупое занятие: собрались десятки людей, вцепились друг в друга и шаркают подошвами…
Света рассмеялась:
– И в самом деле. Я никогда не думала об этом. А вы всегда во все вдумываетесь?
– Не всегда, но часто. Вот наша встреча…
Они сели за свой столик.
– Вот наша встреча…
– Не надо, – сказала Света. – Не надо про нее говорить.
– Почему?
– Так… Пусть наша… Встреча… Останется… Нетронутой…
– У вас совсем бледное лицо.
– Пройдет… Это от шарканья…
– Тать-я-нин… де-нь…
МОЛОДАЯ ВЕДЬМА
Его жену звали Татьяной. После окончания сельскохозяйственного института Петра Коньшина направили механиком в большое село Покровское, где был плодово-овощной совхоз. Петр сразу влюбился в Покровское. Село раскинулось по левую сторону Дона, оно было просторным, дома привольно расположились по холмам, белые – чувствовалось влияние соседней Украины – домики утопали в яблоневых и вишневых садах; окна стыдливо прятались за фантастической смесью красок: желтых подсолнухов, бордовых георгинов и алых махровых маков; в Покровском почему-то испокон веков любили именно это, на первый взгляд, странное сочетание цветов, но потом, когда новый человек привыкал, он уже не мог представить себе Покровское без подсолнухов, георгинов и маков.
Улиц, как таковых, почти не существовало, ибо село было старое, а в те времена, чтобы построиться, не требовалось разрешения архитектора, и каждый селился там, где ему было любо. Некоторые дома стояли прямо на берегу Дона, огороды и сады спускались к реке, поливались донской водой, и оттого весь левый край Покровского был летом зеленым-зеленым. Многие в конце огорода построили персональные пристани, к которым были привязаны лодки; здесь купались, стирали белье, мальчишки ловили рыбу; кое-кто держал баньки; можно было из баньки прямо нагишом промчаться через сад и бултыхнуться в быструю донскую воду, и никто тебя не увидит, а если и увидит, то не осудит.
Вокруг церкви, со стен ее смотрели скорбные лица святых, больше похожих на лица матерей и отцов, не дождавшихся своих детей с войны, располагались бывшие купеческие лабазы, в которых теперь были магазины, столовая № 1 и пивная № 1 (других столовых и пивных не было). В бывших лабазах даже в самую сильную жару стояла прохлада, пахло плесенью и корицей (неужели до сих пор давали себя знать купеческие «колониальные» товары?).
Имелись еще в Покровском большая деревянная школа-десятилетка – бывший барский дом; хлебопекарня, авторемонтная мастерская, разные бытовые службы. Вот, пожалуй, и все. Ни одного завода. Поэтому в селе всегда был чистый воздух, вобравший в себя запахи лугов, Дона, окрестных хвойных лесов, и стояла тишина; по утрам было слышно, как в соседней деревушке поют петухи, а вечерами лают собаки, – до деревушки же было почти три километра.