— Садитесь вот сюда, — предложил хозяин, — тут светлее.
Дагва и приехавший с портфелем пододвинули легкий столик поближе к яркому пятну, падающему из верхнего просвета, в который просунута труба печурки. Баранья шуба зашевелилась. Дагва нагнулся, приподнял полу.
— Хорошо помогаете дедушке пасти скот, — усмехнулся он.
Эрдэнэ и Гомбо приподнялись, поздоровались с гостями и скоро были на ногах. На лицах у них радость, глаза — неугасимое любопытство. Дядя Дагва у очага — юрта полна новостями. Ветврач умел поговорить. В каждой юрте — желанный гость. Вошла Дулма, поздоровалась:
— Здравствуйте. Если у вас большие дела, лучше поговорить о них за чаем, а пока выпейте по чашечке парного молока.
Дулма быстро расставила чашки. Выпили, похвалили густое парное молоко. Приехавший с портфелем вынул из него бумаги, но увидел, что хозяйка заварила в котле чай, засунул обратно в портфель. У кого спорилась работа, если он не выпил густого чая? Хозяйка подала чай в больших пиалах, поставила на середине столика блюдо с холодной бараниной, вокруг — тарелки с угощением: уром — густые молочные пенки, арц — творог, буслаг — сухой сыр, бин — мучные лепешки.
Дагва вынул пачку папирос, раздал. Цого взял папиросу, подержал в руках, положил обратно в пачку, закурил трубочку, взглянул на гостя:
— Слышал, ты в Улан-Баторе побывал, Дагва, как живут, что новенького?
— Новостей хватило бы на целый день, но дела, дела — речка в знойный день, пьешь и не напьешься... Попал я в столицу в удачное время. Два события вцепились в мою память, ничем не вырвешь — сорокалетие монгольской пионерии и встреча в Улан-Баторе героев-космонавтов Николаева и Терешковой.
Эрдэнэ и Гомбо подсели поближе, чтобы услышать все о космонавтах. Дагва увлекся, недокуренную папиросу положил на край стола и забыл, халат распахнул — жарко:
— Всюду дети и цветы, цветы и дети, космонавты в середине, тоже осыпаны цветами, будто это букеты цветов собраны со всей Монголии, со всех ее долин, степей, лесов и гор. День жаркий, небо светится, над головой музыка, пение... По радио пели для детей песни, которые пел я, когда сам был пионером. На трибуне юные пионеры вместе с пожилыми мужчинами и женщинами — монголами первого поколения пионеров, среди них, кажется, и я... Время, время — резвый скакун, натягиваешь поводья, а сдержать не можешь... Давно ли я бегал с красным галстуком на шее...
А дальше, послушайте... Араты ближнего худона привели маленького буланого жеребеночка, подвели его к Терешковой, он степной, пугливый, глупенький. Сердце мое обдало холодком: зачем, думаю, такое сделали, — дрыгнет ножками, подскочит, вырвется, убежит. Она погладила его по гриве, стоит смирно, только глаза округлил, мордочкой тыкается в руку. Вокруг аплодисменты; фоторепортеры готовы на головы людям вскочить, чтобы сфотографировать незабываемое...
— На обратном пути захотелось мне посетить школу, где я учился. Дорога неблизкая, но если у тебя вот тут, — он ударил себя в грудь, — горит, то длинной дороги нет. Поехал в школу Южно-Гобийского аймака. Школе исполнилось двадцать пять лет. Вокруг все знакомое, а не узнаю... Выстроили новое здание, светлые классы, большая библиотека, кабинеты математики, физики, химии. Стою в коридоре, дверь в класс приоткрыта, учительница около географической карты, за партами взрослые, потом узнал — курсы. Слышу голос учительницы: «Монголия по территории занимает пятое место среди стран Азии — после Китая, Индии, Ирана, Индонезии; она равна Германии, Франции, Англии, Италии, вместе взятым. Родина наша первая среди азиатских стран, где свершилась революция и власть в руках народа. Родина наша богатая: по количеству скота на душу населения — первая в мире...»
Жаль, урок прервал звонок. В школе работают кружки, таких при мне не было: радиотехники, машиностроения, фото, кино, танцев.
Эрдэнэ и Гомбо переглянулись: дедушка губы сжал, пальцами постукивает по столу — сердится. Дагва усмехнулся:
— Ученицы прямо-таки модницы: кофточки, юбочки, прически...
Цого так забарабанил пальцами, что Дагва, взглянув на него, умолк, а он брови свел, выпустил из-под усов струйку дыма, вместе с ним и обидные слова:
— Всякие, говоришь, кружки есть, а скот пасти не учат... Всех накормит радио, фото, кино, а молочко дадут танцы?.. Халаты забросили, нарядились в юбочки...
Дагва поближе подсел к дедушке:
— Ошибаешься, Цого, во всех школах учат, как лучше пасти скот, принимать молодняк, настригать шерсть, объезжать лошадей и верблюдов.
— Хорошие слова, только наш Гомбо их в школе не слышал... Баранину, масло, молоко любит, а пастухом быть не желает. Юрта ему не нужна, будет жить в белой комнате с большими стеклянными окнами... Хочу спросить тебя, Дагва, ты у нас в начальниках ходишь, кто же растить, умножать скот станет?.. Не опустеют ли степи Монголии?..
— Если все монголы переселятся в белые комнаты, разве это плохо? Все культурные люди живут в домах...
— Значит, юрта — дом наших отцов и дедов — уже не нужна? Выбросим?..
— Не выбросим. Пусть все живут в светлых комнатах; ребятишки ходят в детские сады, школы, клубы, а чабаны в сезон пастьбы кочуют со скотом вместе с юртами.
— Сказка! — зло сплюнул Цого. — Сказка!.. Кто же согласится кочевать? Старики? Молодежь — в город! Ее туда клонит, как ветер молодую траву... Не удержишь!..
Вмешался монгол в малиновом халате, щелкнул замочком портфеля.
— План большой, скот надо сдавать, молоко, шерсть... Где будем брать?
— Заводы, фабрики, шахты построили, еще строим и строим, рабочих где будем брать? — горячился Дагва.
— Совсем степь оголодим! — качал головой Цого.
— Меняется жизнь, и люди меняются, — вздохнула Дулма.
Дагва подхватил ее слова:
— И не только жизнь и люди, в степь пришла машина. Какая сила наши машинно-сенокосные станции! Цого, ты передовик, знаешь, что на пастбищах круглый год скот не прокормишь. Заготовляем корма, мало заготовляем, плохо...
— Может, ты и в Гоби сумеешь косить сено? — прижимал Цого Дагву.
— И в Гоби машины нужны. Разве мало там у чабанов мотоциклов.
Цого не дал договорить, стал над Дагвой зло подшучивать:
— Мотоцикл — хорошая приманка, но я своего гнедка на него не променяю! Бегите на машинах в город, бегите!
Дагва приглушил гнев Цого:
— Молодые — наша опора, на них страна стоит. Поделим их разумно: половину в пастухи, половину в город. Вот у тебя в юрте: Эрдэнэ — в город, Гомбо — в степь...
— Нет, я в город, Эрдэнэ в степь. Он сам хочет...
И хотя Гомбо сказал негромко, все слышали.
— Не хочу! — крикнул Эрдэнэ. — Я тоже в город!
— Дагва, таков плод твоих слов... По всем юртам ездишь, разбрасываешь худые семена, что же вырастет? Горькая трава?.. — упрекал Цого.
Теперь сердился Дагва.
— Давайте все останемся в степях, а города, заводы, фабрики, шахты пусть чахнут. Какая же это страна?
Цого задумался. Вспомнил, был на курсах животноводов в аймачном центре, знатные люди съехались и так же спорили друг с другом и спрашивали: что же будет? Выходит, зачем зря голову давить: она не скажет больше того, сколько в ней заложено ума. Ладно ли, гости еще не покушали, а начинают сердиться? Он обрадовался, когда увидел, как Дулма настойчиво стала угощать гостей; верил — жирное мясо, наваристый чай, сладкие пенки отодвинут разговор, от которого мало толку. Так и вышло. Гости смахнули со лба капли пота, вытерли губы, вложили ножи в ножны. Дулма убрала посуду. На чистом столике вырос ворох бумаг. Гости в юрте Цого по важному случаю — на месте осмотрят скот, подлежащий сдаче по государственному плану заготовок. К удивлению Эрдэнэ и Гомбо, гость в малиновом халате — счетовод госхоза — вынул из портфеля вместе с бумагами крошечные счеты с красными костяшками. Недолго щелкал на них, что-то записывал, и все вышли из юрты. Сели на лошадей. Цого отослал Эрдэнэ и Гомбо на ближние пастбища пасти телят, сам поехал с гостями за перевал, на дальние выгоны. Юрта опустела, лишь у ее дверцы лениво развалился Нухэ.