Известно несколько случаев из его ораторской практики, которые очень выразительно демонстрируют ту огромную силу выразительности, которой он обладал. Самый знаменитый — это случай его самозащиты с детьми (там же, I, 227–228; «Брут», 89; Квинтилиан, II, 15; Валерий Максим, VIII, 1, 2; Аппиан, «Испанские войны», 60). Гальба, будучи претором в Испании в 150 г., вероломно расправился с лузитанами: заключив с ними мир, он обезоружил их, а затем часть из них перебил, часть продал в рабство. На следующий, 149 год народный трибун Луций Скрибоний Либон внес законопроект, по которому требовал возвратить свободу лузитанам, проданным в рабство в Галлию. Принятие законопроекта, направленного против Гальбы, неминуемо влекло за собой суровое наказание виновного в вероломстве. Сам Марк Катон, глубокий старик (это был последний год его жизни), выступил против Гальбы с длинной речью, которую затем, уже на пороге смерти, включил в свои «Начала». Гальба ничего не возражал на обвинения. только «взял и поднял чуть ли не на плечи себе сироту Квинта, сына своего родственника Гая Сульпиция Галла, чтобы этим живым воспоминанием о его прославленном отце вызвать у народа слезы, и вверил опеке народа двоих своих маленьких сыновей, объявив при этом (точно делая завещание на поле битвы без оценки и описи имущества), что назначает опекуном их семейства римский народ. Таким путем, по словам Рутилия, Гальба, хотя и вызывал тогда к себе общую злобу и ненависть, добился оправдания с помощью подобных трагических приемов; об этом и у Катона написано: «не прибегни он к детям и слезам, он понес бы наказание» («Об ораторе», I, 228).
Благополучный исход этого дела вызвал негодование стоика Рутилия Руфа, с чьих слов и передает Цицерон эту историю. Рутилий порицал поведение Гальбы, считая, что «и ссылка и даже смерть лучше такого унижения» (там же). О стоиках в красноречии речь пойдет ниже, опытный же Цицерон заключает рассказ Рутилия практическим выводом: «…оратор должен владеть двумя основными достоинствами: во-первых, умением убеждать точными доводами, а во-вторых, волновать души слушателей внушительной и действенной речью; и гораздо важнее бывает воодушевить судью, чем убедить его» («Брут», 88).
Еще один случай из практики Гальбы подтверждает справедливость цицероновского тезиса — это не менее знаменитое дело об арендаторах («Брут», 85–88). Обстоятельства дела следующие: произошло убийство в Сильском лесу, вблизи дегтярни, арендуемой у цензоров некими людьми; жертвой этого убийства стали известные люди. Подозрение пало на неповинных в убийстве арендаторов. Сенат поручил консулам расследовать дело. Арендаторов защищал Лелий. Дважды он выступил в суде, старательно и изящно излагая дело, однако никого не мог убедить в невиновности своих подопечных и посоветовал им обратиться к Гальбе. «По его мнению, — рассказывает Цицерон, опять же ссылаясь на Рутилия Руфа (там же, 86), — Сервий Гальба мог бы защищать их дело с еще большей силой и убедительностью, так как он умеет говорить живее и горячее… Тот, поскольку он должен был наследовать такому человеку, как Лелий, принял дело с опаской и не без колебаний. От отсрочки у него оставался только один день, который он целиком посвятил изучению дела и составлению речи» (там же, 87).
Когда настал день суда и Рутилий по просьбе подзащитных зашел за ним домой, чтобы проводить его в суд, то увидел, что Гальба, уединившись со своими писцами в отдельной комнате, все еще работал над речью. В зал суда «он вошел… с таким пылающим лицом и сверкающими глазами, что, казалось, будто он только что вел дело, а не готовился к нему… Вошедшие вслед за Галькой писцы имели вконец измученный вид: отсюда легко было представить, насколько Гальба был горяч и страстен не только тогда, когда выступал с речью, но и когда обдумывал ее. Что тут еще сказать? — восклицает Цицерон. — В обстановке напряженного ожидания, перед многочисленными слушателями, в присутствии самого Лелия, Гальба произнес свою речь с такой силой и внушительностью, что каждый ее раздел заканчивался под шум рукоплесканий. Таким образом, после многократных и трогательных призывов к милосердию арендаторы в тот же день были оправданы при всеобщем одобрении» (там же, 88).
Пожалуй, цицероновский рассказ об участии Гальбы в этом процессе наводит на мысль о том, что Гальба был силен не только умением артистически подать речь: он умел быстро ориентироваться в обстановке, умел отбирать и располагать доводы и обладал, по-видимому, юридическим мышлением (это подтверждает история с Публием Крассом и советом сельскому жителю — «Об ораторе», II, 203). Тем не менее записанные «речи его, — замечает Цицерон, — почему-то выглядят суше и отдают стариной сильнее, чем речи Лелия и Сципиона, или даже самого Катона; достоинства их поблекли настолько, что они уже едва заметны» («Брут», 82).