Цицерон сам же и поясняет, почему это происходит: «Обычно это случается с людьми талантливыми, но недостаточно образованными, каким был Гальба. Когда он говорил, его, по-видимому, воспламеняла не только сила дарования, но и сила души, а врожденная страстность делала его речь стремительной, сильной и веской; а потом, когда он на досуге брал в руки перо, оказывалось, что вдохновение уже утихло в этом человеке и речь его увяла. Этого не случается с теми, у кого стиль более отточен, потому что разум никогда не оставляет оратора; полагаясь на пего, он может одинаково хорошо и говорить и писать; а душевный жар недолговечен, — когда он остывает, вся ораторская мощь иссякает и пламя гаснет. Вот почему нам кажется, что ум Лелия еще живет в его писаниях, а пыл Гальбы умер вместе с ним» (там же, 93–94).
Ораторская биография Гальбы показывает, как меняются со временем и личность оратора, и вкусы аудитории, и само красноречие. Нравственный облик оратора, праведность его дела имеют асе меньше значения — это подтверждают оба упомянутых выше дела с участием Гальбы: в первом случае возмездие, казалось, не могло его миновать и было бы справедливо, но его умелая «игра» спасла ему жизнь; во втором случае, ни отличная репутация Лелия, ни его авторитет, ни его ум, ни изящество доводов не спасли арендаторов, их спас артистизм Гальбы, тот театр одного актера, который он им устроил в суде. Еще одним доводом, характеризующим вкусы римской публики, ее любовь к патетике, жажду зрелища, как бы доводом «от противного» служит история с Рутилием Руфом.
Публий Руф, уже упоминавшийся выше, консул 105 г., легат Сцеволы-понтифика в Азии, принадлежит к плеяде ораторов, на формирование которых сильное воздействие оказала философия Стой, владевшая умами в Риме конца II в. Ораторского признания он достиг не столько дарованием, сколько трудолюбием (там же, 110). Это был человек ученый, знаток права, греческой литературы, ученик стоика Панэтия, и, как говорит Цицерон, чуть ли не совершенный тип истинного стоика (там же, 114). Цицерон, считавший философское образование обязательным для оратора, и сам не пренебрегавший советами стоика Диодота, всю жизнь прожившего у него в доме, тем не менее полагал, что философия Стой мало подходит для выработки приятного и обильного красноречия, пользующегося успехом у народа. Все заботы стоиков поглощала диалектика (так тогда называли логику), и они, по мнению Цицерона, не обращали внимания на те качества слога, которые придают речи широту, непринужденность и разнообразие. Для выработки слога, считал Цицерон, полезнее всего учение перипатетиков и академиков, именно поэтому сам он и предпочел эти две школы философов. Учиться же ораторскому искусству, по мнению Цицерона, нужно у учителей красноречия, ибо с помощью одной лишь философии невозможно стать настоящим оратором.
Что же касается Рутилия, то рецепты стоиков оказали свое воздействие не только на его красноречие, — а он отличался речью суровой и строгой, но и на его характер. Этот достойный муж был образцом безупречности, и никто не мог превзойти его в добросовестности и честности («Об ораторе», I, 229). Как добрый стоик он сурово осуждал Сервия Гальбу за те артистические приемы, которые тот применил, защищая себя в деле об избиении лузитанцев. Рутилий негодовал, считая эти приемы позорными для оратора (там же, I, 228). Для стоиков в речи главными были ясность и логичность слов и суждений. Они избегали украшений и эмоциональных призывов, и их ораторский стиль, тонкий и искусный, был слишком скуден, чтобы вызвать одобрение народа («Брут», 144).
Жизненный опыт Рутилия подтвердил невыгодность этого стиля для практической жизни. «Когда его, — рассказывает Цицерон (там же, 115), — совершенно невиновного, привлекли к суду — мы знаем, как этот процесс всколыхнул всю республику, — то он, хотя в то время (92 г. до н. э.) жили величайшие ораторы Луций Красс и Марк Антоний, не захотел воспользоваться помощью того или другого и защищал себя сам». На суде он «не пожелал не только умолять судей, но даже украшать свою защитительную речь и отклоняться от дела больше, чем допускало простое доказательство истины» (там же, I, 229). Выступал в его защиту и Квинт Муций, тоже стоик, и говорил без всяких прикрас, ясно и вразумительно. «Никто из защитников не стенал, никто не взывал, никто не скорбел, никто не сетовал, никто слезно не заклинал государство, никто не умолял. Чего уж гам — никто и ногой-то не топнул на этом суде, наверное, чтобы это, — иронизирует Цицерон, — не дошло до стоиков» (там же, I, 230).