Он прославился в истории красноречия тем, что, будучи бывшим гракханцем, очень ловко защищал в суде Луция Опимия, убийцу Гая Гракха. Он не сделал попытки отрицать убийство, но оправдывал его интересами государства (там же, II, 106). В трактате «Об ораторе» об этом деле рассказывает Антоний (II, 106): «…так, когда в моем присутствии консул Гай Карбон защищал перед народом Луция Опимия, то он отнюдь не отрицал самого убийства Гая Гракха, но говорил, что оно совершено законно и на благо родине, а когда этот же самый Карбон, будучи еще народным трибуном, в политике вел себя совсем по-иному и даже выступил с запросом о Тиберии Гракхе, то сам Публий Африкан ответил, что, по его мнению, Тиберий был убит вполне законно. Так и все дела такого рода защищаются как законные, чтобы казалось, будто они были или нужны, или допустимы, или необходимы…»
Антоний (alias Цицерон) не дает никакой нравственной оценки поступку перебежчика Карбона — и по причине неодобрительного отношения к мятежным братьям, и потому, что такие поступки были, по-видимому, не в диковинку.
Две фразы из этой речи, ставшие хрестоматийными, демонстрирующие словесную ловкость Карбона, пережили его благодаря Цицерону (там же, II, 165–170): «Если консул есть советник, дающий советы отечеству, то что, как не это, сделал Опимий?» (Si consul est, qui consulit patriae, quid aliud fecit Opimius?) и «если Гракх поступил нечестиво, Опимий поступил достойно» (si Gracchus nefarie, praeclare Opimius).
В том же гракханском поколении был и еще один знаменитый адвокат — Гай Скрибоний Курион-дед, претор 121 г., первый в династии трех знаменитых ораторов — Куриона-сына, трибуна 90 г. и консула 76 г., и Куриона-внука, цезарианца, трибуна 50 г., погибшего в Африке в войне с Помпеем в 49 г. Кстати сказать, династии ораторов — явление довольно частое в римском красноречии: Метеллы, Сципионы, Гракхи, Карбоны, Курионы и т. д. Цицерон называет его оратором поистине блистательным. Он упоминает речь Куриона за Сервия Фульвия о кровосмешении и говорит, что во времена его детства она считалась образцом красноречия («Брут», 122). Об этой речи нет больше никаких сведений, кроме упоминания Цицерона и его оценки, произведенной уже с позиции опытного и зрелого оратора и теоретика красноречия: «в этой речи Куриона о кровосмешении есть много наивных мест: рассуждения о любви, о муках, о злословии совершенно бессмысленны. Однако для еще неискушенных ушей наших сограждан и еще необразованного нашего общества они были вполне терпимы. Курион написал и несколько других речей; он много и счастливо выступал…» (там же, 124).
Успех банальных приемов Куриона лишний раз доказывает любовь римской публики к мелодраме, которая легче всего обеспечивала в то время успех оратору.
Последний, мятежный век республики дал Риму самых блестящих ораторов: Антония, Красса, Гортензия и Цицерона. На рубеже двух столетий — в последние десятилетия II в. и в начале I в. до н. э. — в Риме появились, по выражению Цицерона, два «поистине величайших оратора» — Антоний (143–187 гг. до н. э.) и Красс (140–191 гг.), у которых «впервые латинское красноречие раскрылось во всем своем богатстве и сравнялось славою с греческим» («Брут», 138). Расцвету красноречия на рубеже двух столетий способствовало необычайное обострение социально-политической и партийной борьбы, вылившееся в гражданскую войну.
Внешние войны (с Югуртой, с кимврами и тевтонами, с Митридатом), восстания рабов, ставшие обычными вооруженные столкновения политических групп, жестокая расправа с противниками, политическая беспринципность и полная неразборчивость в средствах борьбы политических деятелей этого времени — свидетельство кризиса римского политического строя, печальный симптом приближающегося краха республики — таков исторический фон, на котором римское красноречие достигло своего наивысшего расцвета. В это смутное время оно было одним из самых активных средств этой борьбы. «Кому не известно, — говорит Тацит («Диалог об ораторах», 37), — что полезнее и лучше наслаждаться благами мира, чем выносить невзгоды войны? Тем не менее хорошие воины порождаются, главным образом, войнами, а не миром. То же и с красноречием. Ибо чем чаще оно, так сказать, скрещивает оружие, чем больше ударов наносит и получает, чем более сильных противников и более ожесточенные схватки само для себя избирает, тем возвышенней и внушительнее становится…»