Едва ли не главным оружием Красса в этом процессе было его остроумие. «Вряд ли есть другой человек, — говорит Цицерон, — столь блистательный и в том, и в другом роде остроумия: и в непрерывной шутливости, и в быстрой меткости острот. Так, вся его защита Курия против Сцеволы была проникнута веселостью и подшучиванием. Броских острот в ней не было: он щадил достоинство противника и тем самым соблюдал свое собственное» («Об ораторе», II, 222–226). «Но если в речи против Сцеволы, — продолжает Цицерон, — Красс был сдержан и во время разбирательства и прений не выходил из границ той шутливости, где не допускаются никакие колкости, то уж в речи против Брута, которого он ненавидел и считал достойным любых поношений, Красс сражался и тем, и другим оружием. Ах, сколько говорил он о банях, которые Брут незадолго перед этим продал, сколько говорил о расточении отцовского наследства. Вот, например, какой колкостью ответил он Бруту, когда тот сказал, что тут и потеть не с чего: «Конечно, не с чего: ведь ты только что расстался с баней». Таких колкостей было без числа…» (там же).
Помимо острот и шуток, Красс удачно использовал в этой речи и трагический пафос, усиленный иронией. Как раз во время процесса происходили похороны старой тетки Брута — Юнии, и похоронная процессия проходила через форум. «Как это было неожиданно! Как внезапно! — восклицает Цицерон, восхищаясь находчивостью Красса. — Когда, сверкнув глазами и грозно повернувшись всем телом, он с таким негодованием и стремительностью воскликнул: «Ты сидишь, Брут? Что же должна передать покойница твоему отцу? Всем тем, чьи изображения движутся перед тобой? Твоим предкам? Луцию Бруту, избавившему народ наш от царского гнета? Что сказать им о твоей жизни? О твоих делах, о твоей славе, о твоей доблести? Может быть, сказать, как ты приумножил отцовское наследство? Ах, это не дело благородного! Но хоть бы и так, все равно тебе приумножать уже нечего: ты прокутил все. Или о том, что ты занимался гражданским правом, как занимался твой отец? Нет, скорее она скажет, как продал ты дом со всем, что в нем было движимого и недвижимого, не пожалев даже отцовского кресла! Или ты был занят военной службой? Да ты и лагеря-то никогда не видел! Или красноречием? Да у тебя его в помине нет, а убогий твой голос и язык служат лишь гнуснейшему ремеслу ябедника! И ты еще смеешь смотреть на свет дневной? Глядеть в глаза тем, кто перед тобой? Появляться на форуме? В Риме? Перед согражданами? Ты не трепещешь перед этой покойницей, перед этими самыми изображениями предков, которым ты не только не подражаешь, но даже поставить их нигде не можешь?!». Вот каково было трагическое вдохновение Красса» (там же, 225–227).
Красс использует здесь риторические украшения: анафору, риторические вопросы, такую фигуру, как subjectio, которая уже встречалась у Гая Гракха (см. выше, стр. 28). Греки оспаривали применение юмора оратором, латинские же ораторы пользовались им очень охотно и с успехом. Так что, может быть, широкое использование юмора в ораторском искусстве — чисто римская традиция. Красс, как уже говорилось, пользовался им особенно охотно. Одной из жертв его остроумия оказался его сотоварищ по цензуре Гней Домиций Агенобарб, с которым Красс враждовал. Причина ненависти, по Плинию Старшему («Естественная история», XVII, 1, 2), заключалась в соперничестве и в различии юмора. Начало речи Красса против Домиция (92 г.), цитируемое Цицероном, как будто подтверждает (наполовину) правоту Плиния: «Я могу спокойно терпеть превосходство других над собой в том, — сказал Красс, — что даровано людям природой или судьбой; но в том, чего люди способны достичь сами, я превосходства над собой не потерплю» («Об ораторе», II, 45).
Красс вышучивал Домиция, иронизируя над его прозвищем Агенобарб (Меднобородый): «…нечего удивляться его медной бороде, если язык у него из железа, а сердце из свинца». Эту шутку приводит Светоний («Нерон», 2, 2), который, правда, путает двух Домициев — нашего цензора и его отца, относя ее к последнему.