– Прошу верить, что меня привело сюда христианское чувство и сердце, я пришёл из долга милосердия… очень сожалею, что здесь пригодиться не могу, но несчастное ослепление охватило всех.
Ендреёва тряслась от злости.
– Смотри, – воскликнула она за уходящим, – с добрым советом ко мне пришёл, чтобы я сына на подлость уговаривала.
Едва прошла минута и шаги услужливого советчика стихли на лестнице, когда другие, более спешные шаги, стали приближаться к верхнему этажу; дверь осторожно приоткрылась, в неё заглянул Млот. Но они бы не узнали его, пожалуй, кроме глаз матери или друга; так был отлично переодет.
Вынужденный скрываться и прятаться, потому что имя его давно было на письме проскрипции, Млот каждый день выглядел иначе. Эти метаморфозы он выполнял с настоящим талантом с помощью одного актёра и одного достойного парикмахера. В этот раз выпало ему быть седым, согбеным старичком, с палкой, в невзрачном капоте, а его молодые ноги отлично подражали походке слабого старца. Анна и Ендреёва поначалу не угадали его, не узнали; только когда он остановился на середине комнаты, выпрямился, снял седые усы, торговка крикнула от удивления.
– А, это ты! О! Чтобы вас всех!.. – начала она. – Это вы, вы погубили Франка. Не знаешь, что он снова взят?
– Мать, благодетельница! Из жалости не упрекайте меня. Я ни в чём не виноват. Я прибыл узнать, хоть за мной следят. Ради Бога! Взяли какие-нибудь бумаги? Вчера я написал ему глупую бумажку.
– О, паныч её сразу сжёг! – откликнулась Кася из угла, которая также была вовлечена во все заговоры.
Млот вздохнул свободней.
Он приблизился к Ендреёвой и, опустившись на колени, поцеловал её в колени.
– Мать! Франек будет свободным, сохраняйте присутствие духа! Кто-нибудь другой более здоровый пожертвует собой для него, мы этому поможем, не нужно никаких усилий… два дня терпения. Только завтра пусть кто-нибудь пойдёт к генералу просить за него. Говорю вам, он должен быть свободным.
Старуха вскочила и в воодушевлении начала обнимать его за шею, но Млот, вырываясь, снова прицепил усы, прибрал старческое выражение лица и с палкой медленно потащился за дверь.
– О, святые это дети! – воскликнула Ендреёва. – Я ему верю, они готовы на всё, они мне его освободят!
Когда это происходило, в отдельной комнате при лазарете цитадели, не давая отдыха больному, у его ложа собрались урядники, следователи, чтобы как можно скорее, пользуясь испугом и слабостью, вытянуть какую-нибудь информацию, ухватить какое-нибудь необдуманное слово.
Франек, вооружённый терпением, переносил это нападение героически, заслонился болезнью, изнурённостью, становился в их глазах более слабым, чем был в действительности, чтобы и ничего не дать вытянуть из себя, и не показать, что что-то в себе скрывает.
Все эти господа, попеременно допрашивающие, были с ним полны угрозы и страха, либо полны сердечности и сладости. Их роли были разделены, одни колотили в сердце убеждением, обещаниями, другие – силой, презрением, насмешкой, страхом. После генерала, который говорил о Сибири, о розгах, о расстреливании, о виселице, приходил вздыхающий урядник, который доверчиво сетовал на русских, давал добрые советы, обещал помочь и склонял, чтобы напрасно не упирался, положения не ухудшал, потому что, увы, уже всё знают.
С обеими типами этих людей нужно было играть отвратительную комедию. Франек слабел от запугиваний, жаловался на боль, а с лисами принимал покорное выражение лица, будто бы искренне им исповедуясь в своих художественных грёзах, в своём сомнении в деле… с невинностью ребёнка.
Ничто так не учит лгать, как неволя. Выпытывали у него имена, он говорил им такие, которые отталкивали всякое подозрение.
Так прошло пару дней, на третий что-то вдруг изменилось; после навязчивых допросов его на какое-то время оставили, в обхождении прибавилось любезности, а вечером пришёл один из тех, которые его допрашивали, а он стал немного добрее, признаваясь Франку в строжайшей тайне, что, наверняка, его освободят, потому что на самом деле оказывается, что подозрения о сходке были ошибочными, что, возможно, внизу в том же доме стоял кто-то другой, что кто-то признался… в конце концов, что если бы какая-нибудь малейшая попытка, Франка могли отпустить домой.
Бедный мученик уже так легко выйти не надеялся и принял это объявление с удивлением; этот услужливый человек взял адрес его матери.
На следующее утро Франек, как обычно, сидел на ложе и смотрел в окно тем побелевшим взором омертвевшего узника, который ничего не видит, теряясь только в картинах прошлого, когда дверь отворилась и вошёл очень бледный с сильно надутым для важности лицом какой-то генерал, посмотрел на него минуту, помолчал и сказал: